Ангел вздохнул. Мученики, страдания принимая за веру и за Господа своего, обретают воздаяние, заслуживают венцы райские. Но чем измерить бессмысленность страданий, на которые обрекает человека неудачный брак? Ангел Евтихий ещё раз скользнул взглядом по замусоренному столу и тихонько прикрыл крышку чернильницы, чтобы не высыхало трудно добываемое людьми чернило, эта драгоценная кровь столь необходимых им книг.

Теперь в тесном волоковом окне уже не пахло волосами Полигимнии. Ну, разве что чуть-чуть.

Съезжая с последнего холмика на Путивльском шляху, с которого ещё можно было бы, оглянувшись, увидеть покидаемый Новгород-Северский, князь Игорь Святославович не оглянулся. Нечего там ему сейчас рассматривать: неприступный детинец на высоком холме над Десной, окольный город и посады у подножья холма, с детства знакомые князю до последней землянки, до последнего городского дурачка, до последней смрадной лужи на площади, за долгую зиму окончательно ему осточертели.

Да, супруга его любезная Евфросиния Ярославна всё ещё торчит, небось, на въездной веже детинца да машет изящно своим шёлковым платочком. Да, стоит, да, машет платочком, только ей виден ещё, наверное, он во главе дружины, под стягом своим, а вот он, если и обернулся бы, вряд ли рассмотрел бы свою супругу. Выпил ведь, по русскому обычаю, на посошок, а после выпивки с глазами всегда хуже. И не хочется ему сейчас её рассматривать, Фросинку. Даже издалека.

Пятнадцать лет супружества (нет, уже шестнадцать, вон старшему их, Владимиру, исполнилось пятнадцать) – это не шутка. Это шестнадцать зим, проведенных совместно в стенах терема, из коих только и можно вырваться, что на княжеский съезд, свадьбу или похороны (в двух последних случаях, опять-таки, вместе с женой), да ещё на охоту. Ну, вот разве ещё на охоту, чтобы потом оттянуться вволю в кругу старших дружинников в одном из загородных дворов – Игореве сельце, Бояро-Лежачах или в самом любимом, Мельтекове. Самом любимом, потому что от стольного города далее всех. Далее всех, а всё едино горничные, наушницы княгинины выведают, подслушают, посплетничают, а жена всё запоминает. А ты не можешь ведь на загородном дворе всю зиму просидеть, приходится, в конце концов, в город возвращаться. Встретит тебя жёнушка, как положено, с чарочкой на расшитом рушнике, а потом улучит минуту – и пошло-поехало: ты-де, Игорь Святославович, беспробудно на загородном дворе пьянствовал, у тебя-де там наложница живёт, ты-де ни меня, супружницы твоей законной, ни отца своего духовного не стыдишься, гореть тебе, Игорь Святославович, в аду, дождёшься ты, что как-нибудь, пока прохлаждаешься ты в своё удовольствие, заберу я младших детей да и увезу к батюшке, деду их, в Галич – вот тогда стыда-позора не оберёшься!

И бесполезно объяснять, что так ведь все князья живут, кроме разве изгоев вроде Севки-князька и бегунов вроде её братца Владимирки, такой ведь обычай княжеский: ведь если не воюет князь, не судит подданных, не решает общие дела государственные на княжеский съездах, то отдыхает он, веселится – когда на охоте с добрыми соколами и кречетами, когда с дружиной над медами стоялыми, когда с наложницей чернобровой. А что в рай не попадет из-за таких пустяков – та не ей, бабе, об этом судить, на то есть духовник, отец Пахомий, это его забота, чтобы он, князь, на том свете («Господи помилуй!») оказался там, где князю положено. Ведь это только так, для народного множества, говорится, что на том свете может оказаться князь (прости меня, Господи) рядом с каким-нибудь своим холопом.

Ведь не может быть иначе устроено на небе, нежели на земле. Взять хотя бы его родственников, святых князей. Ну, со святыми Борисом и Глебом история давняя, там и чудеса Господни явлены были (тут князь Игорь Святославович перекрестился), а вот прямого предка его князя Владимира Красное Солнышко русские князья до сих пор не могут объявить святым, хотя сколько гривен на это уже потрачено! Единственное общерусское начинание, в коем все князья едины, и сам он, Игорь, не пожалел отцовского и свого серебра, когда нынешний митрополит Никифор, грек пронырливый, зато, вроде, деловой, пообещал решить наконец вопрос о причислении к лику святых великого князя Владимира Святославовича, для русских давно уже равноапостольного. Говаривал грек, что в Царьграде у него-де общие с патриархом дружки. Дай-то Бог!

Ну, а ему, Игорю Святославовичу, рано думать о царствии небесном, ведь только тридцать семь ему стукнуло, жить ему ещё и править, судить и воевать, с соколами тешиться да баб любить. Конечно же, князь может в битве голову сложить, погибнуть от несчастья на охоте или от внезапной болезни, да только он, Игорь, в отца своего незабвенного пошёл, тучен выдался, а следственно, здоров и крепок. Хотя за зиму и он набрал, следует признаться, лишнего жирка. Вон жалуются бояре, что кони в конюшнях застоялись, зело, мол, перекормлены – как бы не загнать, да и под ним самим любимый его Игрун такое брюхо наел, что у хозяина сейчас ноги растопыркой, будто на бочке верхом…. Ничего, друг мой Игрун, в походе порастрясёмся! Тоже мне беда – кони растолстели! Значит, надольше хватит прихваченного с собою овса.

Впрочем, овса прихватили с собою в самый раз, как и съестных припасов, не говоря уже о запасах стрел и сулиц, древков для копий, коней заводных и сумных. Князь Игорь Святославович не в первый раз сегодня подумал о том, что этот поход наилучшим образом устроен и продуман из всех, в которых ему довелось участвовать. Доброе это и замысловатое устроение не его, конечно, заслуга, а тысяцкого, старого Рагуила Добрынича – однако, кто, как не он сам, пригласил этого немощного, но мудрого старца в свою дружину? Всё рассчитано и всё послами да гонцами согласовано – и когда сыну Владимиру ждать его под Путивлем с путивльской дружиной, и когда брату Всеволоду из Трубчевска выступать, а племяннику Святославу Ольговичу из Рыльска, а боярину Ольстину Олексичу с ковуями из Чернигова, и где, в каком урочище на реке Оскол, и в какой день им соединиться, чтобы с ходу продолжить уже совместный поход в Половецкую степь. Да ещё и так сумел Рагуил подгадать, что сами они из Новгородка выступили как раз сегодня, на день именин его, Игоря, а крещёным именем Георгия, 23 апреля.

А вот и повод сделать ещё пару глотков! Ведь не за пиршественным столом проводит он свои именины, а в кованном боевом седле. Игорь Святославович придержал Игруна и оказался стремя в стремя с Рагуилом. Тысяцкий, не торопясь, поднял на него выцветшие глаза:

– Слушаю, княже.

– Поведи полк ты, Рагуиле. А я отдохну немного.

– Конечно! До Путивля дорога безопасна.

Тысяцкий усмехнулся в седую бороду, тронул поводьями своего смирного половецкого конька, чтобы поехать теперь рядом со знаменосцем, под Игоревым стягом. Князь нащупал на поясе и отстегнул флягу иноземной работы. Открутил крышечку, повисшую на цепочке, и приложился к горлышку. Добрый старый мёд привычно ожёг и взбодрил князя, он отдышался и перед тем, как снова приложиться, любовно осмотрел флягу. Серебряная, несла она на себе выпуклое изображение красотки, двумя руками удерживающей горлышко. С неясной улыбкой оборачивалась девица к зрителю, и князь привычно погладил большим пальцем по её крутой попке. Славный немецкий мастер отливал флягу, ни разу не пожалел Игорь о купах, выложенных за неё заезжему купцу. Да, есть же хитрецы на свете! Другой такой хитрец, на сей раз не немец, говорят, а грек цареградский, устроил в киевском Большом тереме для великого князя Рюрика Ростиславовича птицу Сирин в рост человека и почти как живую: силою стальных пружин и кузнечных самодвижных мехов поднимается та птица Сирин на лапы, крылья расправляет, ими машет и поёт сладко. Может быть, не так уж и сладко та неживая птица Сирин поет, скорее, квакает, однако мудрость мастера, сумевшего заставить её пружины вступать в действие в определённом порядке, поразила Игоря Святославовича, когда заставил он приставленного к игрушке холопа объяснить её устройство. Нынче тысяцкий Рагуил рассчитал движение северских дружин из разных городов и соединение их в одном месте на границе Великой степи почти так же хитроумно, как мастер, сотворивший ту птицу Сирин, измыслил взаимодействие её пружин. Вот только успех похода зависит не от этой хитрости старого Рагуила, точнее, не только и не столько от неё. Победа или поражение на войне зависят от стольких причин, что предсказать исход любого похода, как бы тщательно он ни готовился, в сущности невозможно. Да и что считать успехом в данном случае? Спроси рядовых дружинников, и услышишь: северское войско идёт, чтобы внезапным ударом захватить половецкие вежи и с добычею быстро отойти под защиту своих городов. Для них взятая добыча и будет успехом. Старшие дружинники, те глядят дальше. Ответили бы: время для похода, мол, выбрал ты не случайно, верное известие получив, что половцы весной идут в большой поход на Русскую землю, то есть на Переяславль и Киев, а их вежи с жёнами детьми и богатствами останутся в степи беззащитными и станут для северских полков лёгкой добычей. Вот Рагуил с боярами и разумеют, что у их князя хорошо сработала дальняя разведка.