Второй из двух эпизодов, которые приходят на ум, произошел через несколько лет после того дня рождения. Я был тогда в шестом классе, но многие детали стерлись из памяти. В сущности, я совсем забыл, что было до и после него. Помню лишь, как вошел в класс – в кабинет номер пятнадцать старого монастырского здания, – куда сквозь окна крытой аркады солнечный свет проникал полосками, в которых кружились пылинки. Учителя еще не было, но я, должно быть, чуть-чуть опоздал, потому что все мои одноклассники, собравшись группами, уже сидели – кто на партах, кто на скамьях, кто на подоконниках. Я собрался было присоединиться к одной из таких групп из пяти или шести мальчишек, когда вдруг все они, обернувшись словно по команде, уставились н меня, и я понял, что говорили обо мне. Не успел я произнести ни слова, как один из мальчиков, Роджер Брентхерст, указав на меня пальцем, сказал:

– Только он, конечно, ростом не вышел для Шерлока.

Кто-то засмеялся – не скажу, чтобы недоброжелательно – вот и все. Я никогда больше не слышал разговоров, касающихся моего стремления стать «Шерлоком», но догадывался, что тайна моя выплыла наружу и стала предметом обсуждения у меня за спиной.

Необходимость хранить в секрете намерения, касающиеся будущей профессии, я осознал задолго до приезда в школу Святого Дунстана. Попав в Англию, несколько недель я в основном занимался тем, что бродил в мокрых зарослях папоротника на выгоне вблизи дома тети в Шропшире и по ролям разыгрывал сценарии, которые мы с Акирой придумывали вместе в Шанхае. Разумеется, теперь, оставшись один, я был вынужден исполнять и все его роли; более того, отдавая себе отчет в том, что меня могут увидеть из дома, я благоразумно ограничивал свою жестикуляцию и текст бормотал тихо, себе под нос, – прямо противоположно той раскованной манере, в которой привыкли разыгрывать свои пьесы мы с Акирой.

Подобная предосторожность с моей стороны, однако, была истолкована неверно. Однажды утром, сидя в маленькой мансарде, где меня поселили, я услышал, как тетка разговаривает в гостиной с кем-то из друзей. Мое любопытство возбудило то, что взрослые внезапно понизили голоса, и уже в следующий миг я оказался на лестничной площадке, где, скрючившись и свесившись через перила, услышал, как тетя рассказывала:

– Он бродит один часами. Едва ли мальчику его возраста полезно для здоровья вот так погружаться в свой внутренний мир. Ему нужно привыкать смотреть вперед.

– Но его поведение естественно, – отвечал ей кто-то. – После всего, что с ним произошло…

– Однако самокопание ничего ему не даст, – возражала тетя. – Он хорошо обеспечен, в этом смысле ему, можно сказать, повезло. Пора подумать о будущем. Я хочу сказать, что настало время кончать со всем этим самоанализом.

С того самого дня я прекратил ходить на выгон и принял меры, чтобы больше никто не заподозрил меня в занятиях «самоанализом». Но я был еще довольно мал и по ночам, лежа в своей мансарде, прислушиваясь к скрипу половиц под ногами тетушки, которая, бродя по дому, заводила часы и инспектировала своих кошек, часто снова начинал мыс ленно проигрывать наши старые детективные пьесы так, как бывало делали мы с Акирой.

Однако вернусь к тому летнему дню, когда Осборн забрел в мою кенсингтонскую квартиру. Не хочу сказать, что его замечание о том, будто в школе я был «таким чудным», занимало меня долго. На самом деле я в прекрасном расположении духа вышел из дома вскоре после ухода Осборна и спустя некоторое время оказался в Сснт-Джеймс-парке, где, бродя меж цветочных клумб, со все возрастающим волнением предвкушал предстоящую вечеринку.

Мысленно возвращаясь к тому дню, я поражаюсь, что не испытывал никакой нервозности, хотя имел на то все основания, но глупая самонадеянность вообще была свойственна мне в те первые недели лондонской жизни. Безусловно, я отдавал себе отчет в том, что предстоящая вечеринка по своему уровню будет отличаться от всех тех, на которых мне довелось побывать в университетские годы. Более того, я понимал, что там могу столкнуться с неведомыми мне условностями и правила ми. Но я не сомневался: привычная осмотрительность позволит мне избежать подобных неприятностей и я не попаду в неловкое положение. Пока я бродил по парку, заботило меня совсем иное. Когда Осборн намекнул, что, там будут «люди со связями», я мгновенно подумал о том, что среди них наверняка может оказаться кто-нибудь из известных сыщиков. И большую часть времени потратил на то, что бы такое придумать и сказать, чтобы меня представили Мэтлоку Стивенсону или, возможно, даже профессору Чарлсвиллу. Я снова и снова прокручивал в уме, как скромно, но с безупречным достоинством раскрываю перед ними свои амбициозные устремления и как один из них проявляет ко мне отеческий интерес, дает всевозможные советы и настойчиво предлагает свое покровительство.

Разумеется, вечер обернулся сплошным разочарованием, несмотря на то что в другом отношении, как вскоре стало ясно, он оказался весьма знаменательным. О чем я совершенно не догадывался вначале, так это о том, что английские сыщики не склонны участвовать в общественных сборищах. И дело не в недостатке приглашений, мой собственный опыт свидетельствует, что в высших кругах всегда проявляют повышенный интерес к знаменитым детективам. Дело в том, что люди эти почти всегда бывают личностями чрезвычайно серьезными, порой склонными к затворничеству, они полностью посвящают себя работе и не расположены встречаться даже друг с другом, не говоря уж об «обществе» в более широком смысле слова.

Как уже сказал, это было мне неизвестно, когда в тот вечер я прибыл в клуб «Чарингуорт» и, следуя примеру Осборна, бодро поприветствовал стоявшего у входа величественного швейцара. Но стоило оказаться в переполненном гостями зале на втором этаже, как я утратил всякие иллюзии. Не берусь объяснить, каким образом это случилось, – поскольку не успел еще узнать, кто есть кто в этом собрании, – но интуиция сразу же подсказала: приподнятое настроение, владевшее мной в предвкушении вечера, было полнейшей глупостью. Я вдруг осознал, насколько наивным было ожидание увидеть Мэтлока Стивенсона или профессора Чарлсвилла, чокающимися с окружавшими меня, как я понял, финансистами и правительственными министрами. Я был настолько ошеломлен несоответствием между действом, на которое попал, и тем, которое представлял себе весь день, что утратил, во всяком случае, на какое-то время, все самообладание и примерно полчаса, к собственному раздражению, не мог решиться отойти от Осборна.

Вспоминая тот вечер теперь, я уверен, что именно из-за возникшего смятения чувств многое представлялось мне тогда гротескным и неестественным. Например, когда я пытаюсь восстановить в памяти общий вид зала, мне кажется, что там было необычно темно, несмотря на обилие настенных светильников, свечей на столах и люстр над головами – все эти огни, как мне представлялось, не рассеивали доминировавшего мрака. Ковер был настолько толстым, что для того, чтобы двигаться по залу, приходилось буквально выдирать из него ноги. Седеющие мужчины в черных смокингах именно этим и занимались, порой они даже вынуждены были наклоняться вперед и слегка сутулиться, словно шли против ветра. Официантам с серебряными подносами в руках тоже приходилось сгибаться под самыми причудливыми углами. Женщин среди гостей почти не было, а те, что все же попадали в поле зрения, казалось, нарочито держались в тени и почти моментально исчезали из виду, растворяясь за стеной черных смокингов.