— В Этерне решили, что мы испугались собственной тени? — недовольно бросил бившийся рядом Стратег, разрубая слизистый гриб.

— Я не был там. — Одинокий отшвырнул студенистое полушарие.

— Не понимаю. Нас не услышали? Или что-то стряслось в самой Этерне?

Тогда это показалось бредом. Что могло стрястись в месте, исполненном великой Силы, покорной Архонту и его сподвижникам? Нет, это невиданная доселе схватка приглушила Зов, и он не достиг цели.

— Как бы то ни было, я должен говорить с Архонтом, — бросил Стратег, оглядывая из-под руки серебристый горизонт, — и я буду говорить с ним.

Поговорить с Архонтом Стратегу не удалось — Этерны больше не существовало. Что именно произошло, уцелевшие так никогда и не узнали. Был ли это заговор, неосторожность, несчастливая случайность или же сработал доселе неведомый закон мироздания, но произошло то, что произошло.

Те, кого в час беды не оказалось в Этерне, собрались на Рубеже. Их было больше, чем они боялись, и меньше, чем надеялись. Выжившие могли держать Рубеж, но не создавать миры и не одаривать избранных бессмертием и силой. Одинокий навеки запомнил глаза Стратега — исполненные боли и тревоги глаза воина, осознавшего, что ему не дождаться ни помощи, ни приказа, что все смотрят на него и отныне от него зависит исход войны… Стратег стал Архонтом, а все они — Одинокими, не загадывавшими дальше грядущей схватки.

Рано или поздно Чуждое прорвет оборону и набросится на внутренние миры, впрочем, в последнее время Одинокий стал опасаться, что раттоны погубят Ожерелье прежде, чем падет Рубеж.

…Крик был неожиданным и страшным. Это не было зовом в прямом смысле этого слова, но Одинокий вскочил, сбросив на пол раздосадованную кошку. Неподалеку шел неравный бой — кто-то в одиночку отбивался от множества убийц. Страж Заката чувствовал их ярость, удивление и, наконец, страх. Тот, на кого напали, был обречен, но он дрался и как дрался! Одинокий словно бы вживую увидел большую, тускло освещенную комнату, опрокинутую, разбитую мебель, мечущиеся силуэты, чьи-то глаза, белые от ярости… Странно, он ведь отгородился от чужих мыслей и чувств, и отгородился надежно, в чем же дело? Раттоны? Нет, тут они ни при чем.

Страж Заката, по-прежнему никем не примеченный, выбежал на улицу. Город спал или делал вид, что спит, было тихо, но Одинокий не сомневался — рядом убивают. Более того, он знал, кого именно — всадника, встреченного им на площади. Те, кто за ним следил, времени зря не теряли.

Где-то завыла собака, хлопнула дверь, в окне напротив задули свечу. Воин пожал плечами и быстро пошел по пустынному переулку. Зачем ему это? Люди вечно враждуют, а если не могут справиться с противником в открытом бою, бьют в спину. Кэртиана не исключение, скоро здесь и вовсе начнется война всех со всеми. Война, в которой не будет победителей, кроме раттонов.

Переулок влился в тихую улицу, застроенную двухэтажными домами; в одном из них погибал человек, чья неистовая радость разбудила в Одиноком то, что, казалось, ушло навсегда. Между ним и смертным возникла ниточка, которая и привела чужака к изящному особняку, в котором шел бой. Шел, хотя должен был уже закончиться. Жалобно зазвенело разбитое окно, сквозь которое пролетел какой-то обломок, раздался крик, и ответом ему был наглухо захлопнувшийся ставень в доме напротив. Эта «хата» явно была «с краю». Снова звон, злобный вопль, глухие удары и возня внутри и мертвая тишина снаружи. Как похоже на людей…

Остатки здравого смысла шептали, уговаривали, требовали оставить все, как есть. Одинокие не вмешиваются в дела смертных, Кэртиана захвачена раттонами, он не должен оставлять следов… Он их и не оставит! Зачем тратить Силу, ведь он может драться, как человек! Он это умеет, всегда умел, и будь трижды прокляты все раттоны всех миров и все запреты! Одинокий выхватил меч и пинком вышиб жалобно вскрикнувшую дверь.

Автор благодарит за оказанную помощь

Александра Домогарова, Марину Ивановскую,

Дмитрия Кравченко, Даниила Мелинца,

Юрия Нерсесова, Артема Хачатурянца,

Алину Шестыреву

On n'est jamais si heureux ni si malheureux qu'on s'imagine[2]

Francois de La Rochefoucauld

Осень 397 года круга Скал[4]выдалась хмурой и слякотной. Серое небо, словно бы укутанное грязным войлоком, нависало над раскисшими дорогами. На проселках лошади вязли чуть ли не по стремена, но и столичный тракт был не многим лучше. В такую погоду путешествуют либо по необходимости, либо по большой охоте, которая, как известно, пуще неволи. Злые, заляпанные грязью путники, измотанные кони и мулы, чавкающая, вязкая грязь, мокрые деревья у обочин, воронье в низком небе — все это напрочь лишало окрестности Олларии неоднократно воспетой трубадурами прелести. Непоседы, покинувшие дом по собственной прихоти, и те глядели по сторонам безо всякой радости, чего уж говорить о тех, кого впереди не ждало ничего хорошего. Летом яркое солнце и сочная зелень скрасят любую неприятность, осенью, особенно столь унылой, даже воображаемые напасти кажутся безнадежными и неотвратимыми. Неудивительно, что шестнадцатилетний Ричард Окделл смотрел на мир отнюдь не радостными глазами.