Так вот после того, как реб Аарон сообщил евреям об ассоциативной связи Шломо Грамотного и клодтовской скульптуры на Аничковом мосту, со своего места вскочил реб Гутен Моргенович де Сааведра, маклер, живший в квартире неясного содержания, одним окном выходившей на площадь Обрезания, о котором я вам уже сообщал.

– Евреи! – степенно, не срываясь на крик, а он и не собирался на него срываться, начал реб де Сааведра, – бедный мальчик не ел, не пил уже восемь дней! И то же самое я могу сказать и об Осле.

– А он еще и не брился, – вскользь пробросил дремавший портной Гурвиц.

– Осел?.. – ошарашенно спросил реб Аарон.

– Это вы осел, реб Аарон. Где вы видели, чтобы ослы брились?

– Нигде, – машинально ответил реб Аарон.

– То-то и оно. Мальчик, – подняв кверху палец, сказал портной Гурвиц и снова задремал.

И тут старик, которого девица Ирка Бунжурна поместила на втором плане слева картины в инвалидном кресле, но в данный момент, естественно, находящийся в синагоге, ибо видели ли вы где-нибудь, в каком-нибудь городе, селении, поселке городского типа, чтобы какой-либо вопрос решался без инвалида в коляске? Нет, не видели. Так вот, этот старик, а звали его Шломо Сирота, тоже поднял кверху палец (а почему портному Гурвицу можно поднимать кверху палец, а инвалиду Шломо Сироте – нет?) и трагически произнес вместе с поднятием пальца:

– Таким образом, евреи, мы имеем ужасную картину. На площади Обрезания мы имеем плохую копию композиции на Аничковом мосту в Санкт-Петербурге, как говорит реб Аарон, чему я не очень склонен верить, ибо, кроме него, ни этой композиции, ни моста, ни Санкт-Петербурга никто никогда не видел. А слепо доверять, реб Файтель, я не вас имел в виду (реб Файтель был слепым часовщиком с Третьего Маккавейского проулка), слепо доверять человеку межеумочной межювелирной и фальшивомонетнической профессии я бы не стал. Так что остановимся на том, что нет никакого Клодта, Аничкова моста, Санкт-Петербурга. А вас, реб Аарон, не спрашивают. А есть мальчик Шломо Грамотный и Осел, имени которого мы не знаем, потому что он не представился. И оба небритые. И что прикажете делать с этим положением вещей? Я имею в виду небритых мальчика и Осла.

Евреи было встрепенулись, но всех осадил раввин реб Шмуэль по прозвищу Многодетный. А прозвали его так потому, что детей у него и вправду было много, а сколько – сосчитать никому не удалось. Вот его и звали Многодетным, а не, скажем, Семи– или Двенадцатидетным.

– Евреи забыли, – сказал Шмуэль Многодетный, – что сегодня Шаббат и что-либо ДЕЛАТЬ в этот день мы ничего не можем. Потому что – суббота. А с другой стороны – небритый Шломо и еще более небритый Ослик. Оставить их небритыми в Шаббат нельзя, а думать, как их побрить, тоже нельзя. Потому что, как говорят, думать – тоже работа.

И евреи задумались, опустив бороды на грудь и закусив в задумчивости пейсы. А когда реб Файтель сжевал левый пейс и сыто отрыгнул, портной Гурвиц поднял руку. Все с надеждой посмотрели на него. Так как портной Гурвиц в давние времена служил в Севилье евреем при севильском халифе по образованию, а после изгнания мавров, а и попутно евреев (как без этого) из Испании окольным путями добрался до нашего Города в качестве портного. Потому что, помимо службы евреем по образованию, он еще и немножечко шил. Но умственных навыков не утерял и в критических ситуациях, периодически происходивших в Городе, выход находил и мог бы даже стать раввином. Но не стал. Потому что, будучи евреем по образованию, сам полноценного образования не получил. То есть хедер (и медресе – а как быть еврею по образованию при исламском Халифе) он окончил, а ешибот не успел из-за Реконкисты, когда испанцы-христиане разрушили и хедеры, и ешиботы, и медресе, как задолго до того мавры разрушили испанские школы. Ну, и ешиботы совокупно. И только евреи ничего не разрушили. Так как еще римляне, а до них ассирийцы и филистимляне, приучили евреев, что, разрушая кого-то, прежде всего разрушаешь себя. И где сейчас римляне, ассирийцы, филистимляне? А евреи – вот они, туточки. Живут себе, не то чтобы припеваючи, но – живут. Так что не разрушай, а то сам разрушенным станешь. (Тянет на приличную заповедь.)

– Так вот, евреи, – начал свое веское слово реб Гурвиц, предварительно опустив руку, а то как-то глупо говорить с поднятой рукой, как будто присягу принимаешь или клятву юного пионэра даешь, хотя время для этого еще не пришло, чтобы еврейские дети болтались по Городу с поднятой и согбенной над головой рукой. – Так вот, евреи, – для большей убедительности повторил реб Гурвиц, – прежде чем брить Шломо Грамотного и Ослика, нужно осведомиться, настаивают ли на этом оба субъекта изгнания Ослика с площади Обрезания или может быть уже привыкли, может быть, им это нравится. Вот садовник Абубакар Фаттах с младенческих лет царапал бородой грудь матери своей, почтенной Гульнар, и так с тех пор и ходит небритым, неназойливо показывая женщинам Города, что чего-чего, а тестостерона ему хватает. И если мы побреем Шломо Грамотного, то у девиц Города могут возникнуть сомнения в репродуктивной способности Шломо Грамотного, а в эти смутные времена, когда погромы перестали быть обыкновенным человеческим грабежом и почти дружеским мордобоем, а превратились в способ передела собственности на религиозно-этнической почве, а статьи 282-й по поводу разжигания посредством убийства еще не существовало, то еврейство могло бы выклиниться, если бы, как сказал один военачальник, еврей, как я думаю, ибо так умно гой (не еврей, если кто забыл) сказать не может, еврейские бабы еще нарожают. А если мы побреем Шломо Грамотного, то с волосами, я думаю, упадет и уровень тестостерона в Шломо Грамотном, и послепогромные потери не смогут быть возмещены. И получится, что военачальник лгал.

И реб Гурвиц замолчал. И все замолчали. Хотя бы потому, что и до этого не говорили. И после недолгого неговорения реб Шмуэль Многодетный высказался в том духе, что реб Гурвиц нарушил Шаббат. Потому что то, что он наговорил, очень походит на процесс думания, а значит… а значит… и выбраться из многочисленных «и значит» не мог, пока реб Файтель, закончив жевать оставшийся пейс, не высказал предположения, что реб Гурвиц думал не то чтобы в качестве деятельности, а просто так себе, для собственного удовольствия, и никакого нарушения Шаббата он в поведении реб Гурвица не усматривает.

– Это надо было обговорить зараньше, – не смог не развить конфликт реб Шмуэль – ибо чем еще заниматься еврею в синагоге в Шаббат после молитвы? – До того как реб Гурвиц начал думать. Чтобы у простых евреев, которые не были евреями по образованию у халифа Севильи, не возникало разномыслия по части того, по какой надобности думал реб Гурвиц: по рабочей или развлеченческой. И прошу размышления реб Гурвица не вносить в протокол.

И глубокомысленные размышления реб Гурвица о связи небритости, тестостерона и еврейских погромов в протокол не внесли как процессуально неоговоренные – раз, и потому что протокола никто не вел – два.