– Мы просто смотрели телик, – говорит Брэндон.

Отец поворачивается к нему, и лицо его смягчается.

– Давайте потише, хорошо, приятель? Не разбудите маму.

Брэндон кивает.

– Приятель, – фыркаю я, когда папа исчезает. – Ну еще бы.

– Челс, он просто не…

Я снова запускаю видео.

– Ты ведь тоже не сахар с ним, знаешь ли, – продолжает Брэндон.

– Ох, хватит уже!

Мы не отрываясь смотрим друг на друга, и я замечаю непослушный вихор: он опять выбился из прически Брэндона. Волосы у него ужасно непослушные. Днем он пытается привести их в порядок, но к вечеру этот вихор неизменно вырывается на волю. Помню, в детстве волосы у брата торчали во все стороны, и у мамы никак не получалось их пригладить. Может, если я погляжу на него еще, то Брэндон в моих глазах опять станет семилетним мальчиком. А значит, мне самой будет девять, и во мне только-только проснется талант спортсменки. Я стану девочкой, чья история только начинается.

Однако щетина на подбородке брата и серебряные сережки в ушах (он не снимает их даже во сне) разбивают мою иллюзию вдребезги. Суровая реальность напоминает: я теперь – вышедшая в тираж бывшая спортсменка, и единственные доступные мне упражнения – это плавать в Спрингфилдском бассейне Христианской молодежной ассоциации. Грести по дорожке, обозначенной канатами и буйками, и наблюдать за седыми старушенциями, которые занимаются водной аэробикой по соседству. Теперь я – та, которой они благосклонно улыбаются всеми своими морщинами и которой машут, потрясая дряблыми трицепсами. Словно я – одна из них. Одна из слабаков.

А ведь так и есть. Именно поэтому я ни разу за полгода не вышла на площадку. Мне только и остается, что прокручивать без конца свои старые игры, словно я – никому не нужная бывшая звезда без единого шанса на успех.

– Ладно, делай что хочешь, – говорит наконец Брэндон, отворачиваясь. – Ты безнадежна.

Я увеличиваю громкость им с папой назло.

– Закрой дверь, когда будешь выходить, – окликаю я брата.

На экране Гейб черкает что-то в блокноте, когда группа поддержки затягивает речовку. Услышав ее, Гейб улыбается своей ослепительной улыбкой, и мой желудок превращается в трепещущий комочек клубничного желе.

Гейб кладет ручку на блокнот на коленях и начинает хлопать, подхватывая мелодию и своим ангельским тенором оттеняя глубокий баритон прямо за его спиной. Камера поворачивается и фокусируется на папе. Лицо его светится волнением и счастьем… и даже… мысль эта кажется такой же нереальной, как воспоминания о моем первом дне в детском саду, но… похоже, папа мной гордится.

«Все будет о’кей, – скандируют в унисон папа, Гейб и Брэндон. Они так увлечены, словно поют припев любимой песни. – Все будет о’кей». Клянусь, папа так старается, что на лбу у него выступает пот.

– Теннесси или университет Коннектикута? – кричит отец моего лучшего друга из младшей школы, хлопая папу по плечу.

И папа – он, возможно, и не спортсмен года, но сам бывший баскетболист, который сажал дочь на свои широченные плечи, чтобы она могла забросить свой первый мяч; который ставил ее себе на колени, чтобы она видела площадку, когда он взял ее на первую игру в колледже; который купил ей первую пару кроссовок, – папа поворачивается к нему и расплывается в улыбке:

– Она пока не решила. Но я за Теннесси – ближе к дому.

Все будет о’кей.

Весь зал подхватывает речовку. Вернее, та его часть, что в домашней зоне. «Все будет о’кей». Но на самом деле они кричат нечто иное. Они говорят не о том, что команда победит, что мы забросим больше мячей в корзину, что обыграем противника. Они говорят обо мне. Челси Кейс. Игра слов.

– Давай, Челси! – кричит папа, засовывает два пальца в рот и свистит.

Все будет у Кейс. Слова стучат мне по барабанным перепонкам, словно я присутствую в зале. Могу поклясться: я чувствую вибрацию от лихорадочного топота на трибунах. Он отдается у меня в груди. Все будет у Кейс.

– Домашние болельщики сходят с ума по номеру двадцать три, атакующей защитнице Челси Кейс. Это главный козырь «Орлов Фэйр Гроув», – сообщает Фред Ричардс, комментатор местной новостной команды. – Невероятно, но в первый год учебы в колледже Кейс набирала по двадцать четыре очка за игру, и, похоже, теперь она намерена побить свой рекорд.

Жители округи так же легко узнают громогласный голос Ричардса, как, скажем, отличают оранжевый цвет от других. Гейб всегда занимал место позади него и его оператора, чтобы голос Фреда сопровождал видеоряд для «Орлиного взора».

– Кейс делает подбор, – продолжает Фред, а я подхватываю мяч и бросаю лэй-ап. – Кидает, и… теперь «Фэйр Гроув» ведет с отрывом в чистых десять очков!

На экране я трусцой удаляюсь от кольца, следуя за мячом на дальний конец площадки вместе с остальными игроками. Моя футболка вся промокла от пота, с волос чуть ли не капает – и это не от напряжения. Это от жгучей боли. Пересматривая пленку, я каждый раз чувствую эту боль заново. Я знаю, что к этому моменту – когда до конца третьей четверти остается пять минут – та я, которая на экране, страдает так сильно, что считает секунды, как какая-нибудь толстуха на беговой дорожке, пообещавшая себе похудеть после Нового года.

Судья свистит в свисток, размахивая руками, и фиксирует фол с нашей стороны. Неодобрительный гул сочится с трибун густой черной смолой.

Когда Бет Харди, шестнадцатый номер, разыгрывающий защитник «Авроры», выходит делать штрафной бросок, я (которая на экране) закрываю глаза. Только мне известно, о чем я тогда думала. Я представляла, что причина этой боли, исходящей из самой сердцевины моего существа, заключается в наших соперницах. Я пытаюсь представить, как две из них стоят по бокам от меня и по очереди тянут на себя огромную пилу. Пытаясь переплавить боль в ярость, я воображаю, что они распиливают меня напополам.

Все будет у Кейс. Харди промахивается, и мое сердце сбивается с ритма. Я поворачиваюсь и несусь по площадке. Тереза, наша разыгрывающая защитница, перехватила мяч и ведет его дриблингом позади меня; ее длинные блондинистые волосы, заплетенные во французскую косу, бьют ее между ключицами так же яростно, как мяч стучит по полу.

Все будет у Кейс.

Как и всегда на этом моменте, я перевожу взгляд – от себя, от мяча – на двух спорящих мальчиков. Передний ряд, дальний угол трибун, в паре шагов от кольца. Они толкаются и пихают друг друга локтями. Безо всякой злобы: они не то чтобы всерьез ругаются, просто дурачатся, как принято у братьев. Они и есть братья. Близнецы Хайфулы, Леви и Такер, оба в дурацких, натянутых на глаза бейсболках. Хотя камера Брэндона только краем цепляет их профили, но идиотские улыбки все равно выдают их лучше, чем таблички с именами. Придурки, оба полные придурки. Дебилы в футболках сельскохозяйственного потока «Фэйр Гроув».