Хотя я и пытался отрицать, Эрл был прав: туристки и правда любят строить глазки и все такое. Каждое лето молоденькие девчонки, вроде этой, влюбляются. Краснеют при виде то одного гида, то другого. Накручивают локоны на пальчик, хихикают ни с того ни с сего.

Если честно, то получать знаки внимания от двенадцатилетней очень неловко. Особенно на глазах у ее отца. Но девочки постарше тоже иногда дуреют на курортах. Интересно, в чем вообще смысл таких влюбленностей для девушек, которые такое испытывают? Что хорошего может быть в таких одноразовых романчиках? Оторви и выбрось. Может, Тодду или Грегу такое и нравится, но я просто не понимаю, в чем кайф.

От всей души надеюсь, что мисс юная феминистка не станет околачиваться вокруг меня все каникулы. Внезапно она смотрит на тропинку впереди и громко охает.

– Посмотрите, – показывает она на дерево с татуировкой. Ну, мы так называем его на курорте. Оно и правда выглядит, как старый рокер: все покрыто сердечками и буквами. Некоторые нарисованы краской. Другие вырезаны перочинным ножиком. Все любовные истории-однодневки, что случались у озера в лесу, остались на коре этого дерева.

Девочка как раз вошла в тот возраст, когда очаровывает сама идея любви. А может, и не только любви, но и любовной драмы, разбитых сердец. Наверно, маленьким девочкам разбитое сердце кажется таким же признаком взрослости, как каблуки или губная помада.

Я, сам того не желая, смотрю и смотрю на дерево. И глаза мои тут же находят – как и всегда – знакомую надпись: «Клинт + Роуз». В самом низу, у толстых и узловатых корней, торчащих из земли. Я словно наяву чувствую прикосновение крошечной стеклянной бутылки с краской к ладони. Я тогда присел у самой земли, чтобы написать наши имена. Боже, а ведь я был тогда даже младше, чем эта девочка.

Рози, Рози, Рози. Я скучаю по тебе…

– Все в порядке?

Я поворачиваюсь: на меня с тревогой в глазах смотрит отец девочки, бегун. Это немного ошеломляет. Я вспоминаю времена, когда все смотрели на меня именно так.

Два года назад. Сложно поверить, как быстро бежит время, но такова уж жизнь: это случилось уже больше двух лет назад.

Внезапно я вспоминаю комнату Рози. На кровати разбросаны книги в мягких обложках; корешки согнуты, чтобы можно было класть их раскрытыми страницами вниз. Я вспоминаю, как она пела в «Заводи» в самые оживленные часы под аккомпанемент недоделанной группы, состоявшей из Грега и Тодда. Я вспоминаю ее маленькую белую «Мазду-Миата». Она всегда водила слишком быстро. Вспоминаю ее черные волосы, заплетенные в косички: она всегда носила волосы именно так, с тех самых пор, как стала слишком взрослой для двух хвостиков. Вспоминаю, каким счастьем было просто держать ее за руку.

А еще я вспоминаю похороны. Грег шел за мной по заснеженному кладбищу всю дорогу до моего грузовика. Он наблюдал, как я отмахивался от всех этих соболезнований. Он был свидетелем того, как я сказал родителям, что не поеду сразу домой.

– Что? – рявкнул я на Грега, открывая дверь со стороны водителя. Мы оба еще не сняли черных зимних плащей. Чопорные шерстяные плащи, которые купила нам мама. Она сказала, пригодится для особых случаев, когда мы дорастем до этих особых случаев. Но мы выглядели в них полными дураками и сами не были на себя похожи. – Думаешь, я сорвусь, что ли? – заорал я на него.

Грег пожал плечами, не вынимая рук из карманов:

– Не знаю, чувак. Кто я, чтобы тебя судить?

– Так вот. Не буду я. Понял?

– Да ладно, ничего страшного, если…

– Если что? – завопил я, и дверь заскрежетала, распахиваясь на морозе.

– Ну… Не знаю… Если ты захочешь… ну, поорать или типа того. Я просто говорю… если захочешь проораться…

– Мне пора на работу.

– Ты что, шутишь?

– Работа, – повторил я. – Инвентаризация в «Заводи».

– Ты только что похоронил свою девушку, – сказал Грег. – Ты что, думаешь, родители…

– Мне пора, – сказал я, забираясь в машину.

Я включил радио и повел свой грузовик до Бодетта. Добравшись до «Заводи», я припарковался на обычном месте и отпер главный вход в ресторан, хотя обычно заходил через боковую дверь. Я швырнул плащ на столик, хотя обычно вешал верхнюю одежду в папином кабинете. Я поклялся, что теперь все будет иначе. Я поменяю место, куда ставлю ботинки. Буду есть на завтрак другую еду. По выходным буду ходить в другие места.

Ведь если я поменяю в своей жизни все, все, все, то это значит, что у меня будет новая жизнь? Наверное, я и чувствовать себя буду иначе? Мне больше не будет так больно?

Я буду работать. Работать, как никогда раньше. И начну прямо сейчас, с пересчета банок с горчицей в «За води».

– С тобой точно все хорошо? – переспрашивает отец двенадцатилетней девочки.

Усилием воли я возвращаюсь на тропинку. Все смотрят на меня с этим ужасным обеспокоенным выражением на лицах.

Просто не обращай внимания, говорю я себе.

– Конечно, – отвечаю я вслух, одаряя улыбкой группу. – Все хорошо.

За последние два года я повторял это так часто, что слова превратились в мантру. Что было, то было.

Как же тошно. Я просто пришел на это место, вспомнил… и покрылся шрамами, как это дерево. Похоже, сердечная боль и отчаяние у меня написаны на лице.

– Просто жалко деревце, знаете ли, – продолжаю я.

– Ага, – соглашается папаша с хмыканьем и бросает еще один взгляд на изрезанный ствол.

Его дочка смотрит на меня, слегка наклонив голову. Поймав мой взгляд, она снова краснеет. Она давит на кнопки телефона большими пальцами и издает возмущенный писк, когда понимает, что связь здесь так себе. Я вздрагиваю и веду группу дальше на холм.

Мы продвигаемся вперед. Солнце светит на нас, словно забыв, какие ужасные вещи могут случиться на этой прекрасной планете, которую оно освещает каждое утро.

Весь выпускной класс набился в пиццерию «На вершине холма», которая, по правде говоря, является единственным местом в Фэйр Гроув, где можно отметить последний звонок. Каждый год одна из хорошеньких девиц в майке и тесных джинсах, выращенная на отборной кукурузе, залетает от парня, у которого сидела на коленях – и он явно был не против поработать стулом. Каждый год одного из футболистов, который под столом подливает бурбона в свою колу, отвозят по скорой в больницу Спрингфилда, где ему промывают желудок. Пятеро или шестеро отличников, ни разу за всю школу не опоздавших на урок, внезапно чувствуют тягу к приключениям и, вдохновившись названием пиццерии, в ночи устраивают гонки с холма и несутся со скоростью за сто километров в час по извилистым проселочным дорогам.

Мы сидим за столом в глубине зала: я, Гейб и девочки из команды. Оранжевые пятна жира на тарелках похожи на абстрактные полотна. Все так расшумелись, что радио можно было бы и выключить. Хэнк, вечно потеющий владелец пиццерии, то и дело поднимает глаза от бледных кругов теста, которые он смазывает кроваво-красным соусом. Наверное, беспокоится, не натворим ли мы дел в его заведении, раз так разорались.