Каден повернулся к устью ущелья. Солнце уже опустилось за край степи, оставив лишь выжженный отпечаток в небе над горизонтом. Ночь заполняла ущелье, словно масло, струйкой льющееся в кувшин. Даже если он пустится в путь немедля и будет всю дорогу бежать что есть силы, последние несколько миль до монастыря ему предстоит покрыть в полной темноте. Каден думал, что давно перерос свой страх ночи в горах, но ему совсем не нравилась перспектива идти, спотыкаясь на усыпанной камнями тропе, под взглядом затаившегося во тьме неизвестного хищника.

Он сделал шаг в сторону от изувеченной туши.

– Хенг захочет, чтобы я нарисовал ему это, – пробормотал он, заставляя себя вновь повернуться к месту бойни.

Любой, имеющий кисть и клочок пергамента, сумеет сделать рисунок, однако монахи хин ожидали от своих послушников и учеников большего. Рисование – следствие видения, а у монахов был свой особый способ видеть. Они называли это «сама-ан» – «гравированный ум». Разумеется, это было всего лишь упражнение, один шаг на долгом пути к достижению полного освобождения – «ваниате»; но и это искусство могло принести, пусть и небольшую, но пользу. За восемь лет, проведенных им в горах, Каден научился видеть, действительно видеть мир таким, какой он есть: след пятнистого медведя, зубчики на лепестке вилколиста, вздымающиеся башни отдаленных горных вершин. Он провел бесчисленные часы, недели, даже годы смотря, вглядываясь, запоминая. Каден мог с точностью до последней черточки нарисовать любое из тысяч растений и животных и запечатлеть в памяти любую сцену длительностью в несколько ударов сердца.

Он дважды медленно вдохнул и выдохнул, освобождая место в голове – чистую дощечку, на которой будут выгравированы все мельчайшие детали. Страх оставался, но поскольку он был препятствием, Каден сократил его до минимума, сосредоточившись на текущей задаче. Подготовив дощечку, он принялся за работу. У него ушло всего лишь несколько вдохов и выдохов, чтобы запечатлеть оторванную голову, лужи темной крови, изувеченную тушу животного. Линии были уверенными и точными, тоньше любой кисти, и в отличие от обычной памяти, этот процесс оставил яркий, четкий образ, не менее прочный, чем скала под его ногами, такой, который он сможет при желании воссоздать и внимательно изучить. Каден закончил сама-ан и позволил себе длинный осторожный выдох.

– «Страх – это слепота, – пробормотал он, цитируя старый хинский афоризм. – Спокойствие – зрение».

Мудрость древних была слабым утешением свидетелю кровавого зрелища, однако теперь, когда в его памяти были выгравированы подробности убийства, он мог наконец уйти. Бросив через плечо взгляд на окружающие утесы – не затаился ли там хищник, Каден двинулся к устью расселины. Темный ночной туман уже переваливал через горные вершины. Каден несся наперегонки с темнотой вниз по неверным тропкам, его сандалии мелькали рядом со сбитыми с деревьев ветками, рядом с предательскими камнями, готовыми сломать человеку лодыжку. Ноги, озябшие и одеревенелые после многочасового осторожного перехода по следам козы, начали разогреваться от движения, сердце установило ровный ритм.

«Ты ни от кого не убегаешь, – повторял он сам себе. – Просто торопишься домой».

Впрочем, несмотря ни на что, у него вырвался тихий вздох облегчения, когда спустя милю тропа обогнула отвесную, похожую на башню скалу – монахи называли ее Коготь, – и вдалеке перед ним показался Ашк-лан. Горстка каменных строений гнездилась на узком уступе в тысяче футов внизу, словно пытаясь отодвинуться подальше от бездны. В нескольких окнах тлели теплые огоньки. Наверное, в кухне при трапезной разведен огонь в очаге, а в зале для медитаций зажжены светильники, слышится тихий гул: монахи уже совершают свои вечерние омовения и ритуалы… Безопасность… Это слово непрошеным явилось в его уме. Там, внизу, ждала безопасность, и вопреки собственному намерению Каден прибавил шагу, торопясь к этим слабым, скудным огонькам, убегая от того, что таилось в неведомой темноте позади.

Каден бегом пересек уступ перед центральным двором Ашк-лана, но сбавил темп, оказавшись внутри. Его тревога, столь острая и ясно ощутимая при виде растерзанной козы, понемногу утихла, пока он спускался с горных вершин, все ближе к теплу и дружелюбному духу монастыря. Теперь, двигаясь по направлению к основной группе строений, он чувствовал, что глупо было так нестись. Конечно, причина смерти животного по-прежнему оставалась загадкой, однако и горные тропы таили свои опасности, в особенности для тех, у кого хватало ума бегать по ним в темноте. Каден перешел на неспешный шаг, собираясь с мыслями.

«Мало мне того, что я потерял козу! Если бы я вдобавок умудрился еще и ногу себе сломать – вот тут-то Хенг точно исхлестал бы меня до крови!»

Гравий монастырских дорожек хрустел под подошвами его сандалий. Это был единственный звук, не считая жалобных завываний ветра, который то налетал порывом, то вновь стихал, то принимался кружить между узловатыми ветвями деревьев и холодными каменными стенами. Все монахи были уже внутри; кто-то сгорбился над миской, кто-то постился, сидя со скрещенными ногами в зале для медитаций и постигая пустоту. Подойдя к трапезной – длинному, низкому каменному строению, источенному ветрами и дождями до такой степени, что оно казалось едва ли не частью скалы, – Каден приостановился, чтобы зачерпнуть горсть воды из бочки возле двери. Сделав глоток и чувствуя, как вода стекает в гортань, он воспользовался моментом, чтобы выровнять дыхание и замедлить биение сердца. Не стоило приближаться к умиалу в состоянии смятения, со спутанными мыслями. Превыше всего монахи хин ценили спокойствие и ясность. Учителя не раз пороли Кадена за беготню, за крики, за слишком поспешное действие, за необдуманное движение. К тому же он уже был дома; вряд ли убийца козы станет рыскать здесь, среди этих суровых построек.

Вблизи Ашк-лан не производил большого впечатления, тем более ночью: три длинных каменных здания – спальный корпус, трапезная и зал для медитаций, – стояли с трех сторон квадратного двора, их бледные гранитные стены были, словно молоком, облиты лунным светом. Они жались к самому краю отвесного утеса, так что четвертая сторона двора зияла провалом, над которым виднелись небо с облаками и ничем не заслоняемые предгорья, выходившие к далекой степи на западе. Далеко внизу травяные луга уже наливались весенней цветочной кипенью – качались на ветру синие хелендеры, там и здесь виднелись купы монашкиных слезок, рябили в глазах крошечные белые узелки-на-верность. Однако ночью, под холодным непроницаемым взглядом звезд, степь была невидима. Повернувшись к краю обрыва, Каден оказался лицом к лицу с огромной пустотой, неизмеримой черной бездной. Казалось, что Ашк-лан стоит на самом краю мира, прилепившись к отвесной скале, как часовой, караулящий великое ничто, которое вот-вот поглотит все существующее… Сделав еще глоток, Каден отвернулся. Ночь принесла с собой холод, и теперь, когда он больше не бежал, порывы ветра с Костистых гор рассекали его пропотевший балахон, словно ледяные ножи.

Чувствуя, как у него урчит в желудке, он повернулся к теплому желтому свету и тихим отзвукам беседы, лившимся из окон трапезной. Обычно в этот час, когда солнце уже зашло, а ночная молитва еще не началась, большинство монахов вкушали свою скромную вечернюю пищу, состоявшую из вяленой баранины, репы и сухого черного хлеба. Хенг, умиал Кадена, скорее всего, находился там же, вместе с остальными, и, если все пройдет удачно, Каден может быстренько доложить ему о случившемся, набросать по памяти рисунок увиденного и успеть насладиться трапезой, пока еда еще не остыла. Монастырская пища была куда как скромнее тех яств, что запомнились ему с детства, проведенного в Рассветном дворце, до того времени, когда отец отослал его к монахам; однако у хин была поговорка: «Голод – лучшая приправа».