— Девочка показалась мне нездоровой, когда была здесь. У нее всегда такой вид?

— Нет, она изменилась за последний месяц. Я подозреваю, что наш интересный молодой человек произвел на нее впечатление. Чем чаще она в последнее время позировала ему, тем больше бледнела и теряла спокойствие.

— О, так она позировала ему?

— Она позирует и теперь. Он лепит бюст какой-то языческой нимфы или что-то в этом роде и настаивал, чтобы Нанина позволила ему скопировать ее голову. Дурочка, по ее же словам, сначала так испугалась, что ему стоило огромных усилий добиться ее согласия.

— А теперь, когда она согласилась, не думаешь ли ты, что она может оказаться довольно опасной соперницей? Мужчины так глупы и способны забрать себе в голову такие фантазии!..

— Смешно! Этакая божья коровка, без манер, без уменья два слова связать, ни о чем не имеющая понятия! Что у нее есть, кроме красоты младенца?.. Опасна для меня? Нет, нет! Если мне и грозит опасность, то скорее со стороны дочери скульптора. Не стану скрывать, что мне очень хотелось бы взглянуть на Маддалену Ломи. А Нанина?.. Она будет мне только полезна. Все, что я пока узнала насчет студии и работающих там художников, я узнала через нее. Она передаст то, что я ей поручила, и устроит мне доступ туда. Когда дело настолько продвинется, я подарю ей старое платье и пожму руку. А потом — прощай, невинное созданье!

— Так, так! Я буду рада, если ты окажешься умнее меня в этом вопросе. Но только я не очень доверяю невинности! Подожди минутку, сейчас лиф и рукава будут готовы для передачи швеям. Ну вот, позвони и вызови их сюда! Мне нужно дать им указания, и ты будешь моей переводчицей.

Пока Бригитта направлялась к звонку, энергичная француженка уже начала обдумывать юбку нового платья. Она посмеивалась, отмеривая полосы шелка.

— Чему ты смеешься? — спросила Бригитта, открывая дверь и дергая ручку звонка в коридоре.

— Сдается мне, моя дорогая, что, при своем невинном личике и безыскусственных манерах, твоя маленькая приятельница все-таки лицемерка.

— А я вполне убеждена, милочка, что она самая настоящая простушка!

Студия скульптора Луки Ломи состояла из двух больших комнат, неровно разделенных деревянной перегородкой, в середине которой была вырезана арка для прохода.

В то время как модистки заведения Грифони прилежно кроили платья, скульпторы в мастерской Луки Ломи трудились по-своему не менее усердно, облекая в форму мрамор и глину. В меньшей из двух комнат молодой дворянин (которого все в студии, обращаясь к нему, называли просто Фабио) был поглощен работой над бюстом, а в роли натурщицы перед ним сидела Нанина. Его лицо не принадлежало к тем традиционным итальянским лицам, которые обычно глядят на мир с мрачной подозрительностью и коварством. И склад и выражение свободно и откровенно свидетельствовали о характере молодого человека перед всеми, кто его видел. Быстрая сообразительность сверкала в глазах, а в несколько капризном изгибе губ играла добродушная веселость. В общем, лицо юноши отражало не только достоинства, но и недостатки его натуры, ясно показывая, что если он был приветлив и разумен, то, с другой стороны, ему не хватало решительности и упорства.

В конце большей комнаты, ближайшей ко входной двери, стоял Лука Ломи перед своей статуей Минервы в натуральную величину и время от времени давал указания группе рабочих, начерно высекавших драпировку другой фигуры.

В другом конце комнаты, у перегородки, брат Луки, патер Рокко, делал слепок статуэтки мадонны, меж тем как Маддалена Ломи, дочь скульптора, немного раньше позировавшая для лица Минервы, прохаживалась по обеим комнатам и наблюдала за тем, что в них происходило.

Большое семейное сходство было между отцом, братом и дочерью. Все трое были высоки, красивы, темноволосы и темноглазы. Все же их лица имели разное выражение, как ни поражало сходство в их чертах. Лицо Маддалены Ломи говорило о сильных страстях, но о натуре, не лишенной благородства. У отца ее, при тех же признаках вспыльчивости, мрачные складки залегли вокруг рта и на лбу, менее всего заставляя предполагать открытый нрав. Что же касается лица патера Рокко, то оно казалось воплощением невозмутимости и сдержанности, а его манеры, чрезвычайно уверенные и в то же время удивительно спокойные и рассчитанные, усиливали впечатление, производимое его лицом. Дочь, казалось, в одно мгновение могла прийти в ярость и простить так же скоро. Отец, видимо, был не менее вспыльчив, но в его лице было что-то, говорившее яснее слов: «Рассерди меня, и я никогда не прощу!» У священника же был такой вид, будто случай просить прощения или дарить его никогда не мог представиться ему по двум причинам: он не мог бы никого рассердить, и никто не мог бы рассердить его.

— Рокко, — сказал Лука, глядя на лицо Минервы, которое он теперь заканчивал, — моя статуя произведет сенсацию!

— Рад это слышать, — сухо отозвался патер.

— Она вносит нечто новое в искусство, — восторженно продолжал Лука. — Другие скульпторы, имея перед собой классический сюжет, вроде моего, довольствуются идеально красивым лицом и даже не помышляют о том, чтобы вложить в него индивидуальность. А вот я делаю как раз обратное! Я прошу мою красавицу дочь позировать Минервой и даю полное сходство с ней. То, что я теряю в идеальной красоте, я выигрываю в индивидуальности характера. Люди могут обвинять меня в нарушении установившихся канонов, но мой ответ им, что я сам создаю свои каноны! Моя дочь похожа на Минерву, и вот ее точное изображение!

— В самом деле, удивительное сходство! — произнес отец Рокко, подходя к статуе.

— Вылитая она! — воскликнул Лука. — В точности ее выражение и в точности ее черты. Измерь Маддалену и измерь Минерву; от лба до подбородка ты не найдешь и на волос разницы между ними.

— Однако теперь, когда лицо сделано, как будет с грудью и руками? — спросил священник, возвращаясь к своей работе.

— Для этого у меня может оказаться завтра самая подходящая модель. Что ты скажешь о таинственной поклоннице, предлагающей, чтобы я лепил с нее грудь и руки Минервы?

— Ты думаешь принять это предложение? — спросил патер.

— Я думаю поговорить с ней завтра. И если она вправду одного роста с Маддаленой, а грудь ее и руки хороши, я, конечно, приму ее предложение. Это будет как раз та натура, которую я искал несколько недель. Кто она такая? Эту тайну я хочу раскрыть. Как, по-твоему, Рокко, она энтузиастка или искательница приключений?

— Не берусь сказать, так как ничего не знаю.

— Ах, опять твоя всегдашняя сдержанность! А вот я скажу, что она либо то, либо другое. Иначе она не запретила бы Нанине сообщать что-либо о ней в ответ на мои первые естественные вопросы. Где Маддалена? Мне казалось, что она только что была здесь.

— Она в комнате Фабио, — негромко ответил отец Рокко. — Позвать ее?

— Нет, нет! — возразил Лука. Он остановился, оглянулся на рабочих, продолжавших равнодушно долбить свой участок драпировки, потом подошел вплотную к священнику и с хитрой усмешкой шепотом продолжал: — Если бы только Маддалена могла перебраться из комнаты Фабио в нашей студии через дорогу во дворец Фабио на Арно!.. Брось, брось, Рокко, не качай головой! Если бы я мог вскоре привести ее к дверям твоей церкви, как нареченную Фабио д'Асколи, ты, я знаю, охотно избавил бы меня от остальных хлопот и сделал ее женой Фабио. Ты святой человек, Рокко, но все-таки знаешь разницу между звоном мешка с деньгами и звяканьем резца!