Дни в институте проходили интересно. Я быстро подружилась с художниками, в основном с девушками. Пока мое тело каменело в неподвижности, ум открывал новый мир – мир творческих людей. Мы обсуждали работы Герасимова, Малевича, Шагала, философские взгляды на искусство Лифшица и спорили о том, можно ли восхищаться гениями, растоптавшими нравственные устои. «Плевать мне на его семейные драмы, он создал мировые шедевры!» – строго высказалась нежная на вид, но твердохарактерная Марго. «Он никогда не станет для меня примером в искусстве, так подло бросив детей», – не менее уверенно заявил Григорий, рисующий меня со спины. Даниил Максимович приносил в мастерскую книги с работами известных живописцев и рисовальщиков, и мы с ребятами рассматривали их на перерывах. «Почему ты считаешь это красивым? Что для тебя красиво, а что нет?» – спросила я Марго, когда мы изучали книгу с работами Пикассо. «Красота – это когда ни что не выбивается из целого. Для меня красота – это гармония». И, конечно же, мы сплетничали. Начальница отдела натуры не зря предупреждала меня держаться подальше от других натурщиков. Некоторые из них и правда были со странностями. «Иван Александрович в прошлом году утвердил постановку с двумя обнаженными натурщицами, пока мы их рисовали, они спорили из-за какой-то ерунды, а во время перерыва подрались», – сквозь смех рассказала сумбурная блондинка Ася. И я смеялась вместе с ней, не понимая, что меня смешит больше – история или заразительный смех. Девочки приглашали меня на выставки, вместе мы ходили обедать. Однажды, обедая в дешевом кафе недалеко от института, Марго завела такой разговор:

– Нам надо поскорее определиться с подарком для Донского.

– У него скоро день рождения? – поинтересовалась я.

– Да, шестьдесят девять исполнится. Девочки, есть идеи?

– А что там с хурмой? – педантично поправляя очки, спросила Лидия.

– С какой хурмой?

– Максим обещал привезти какую-то хурму полезную для людей с онкологией.

– Что? – ошарашенно уставилась я на Лидию.

– А ты разве не знала? У Ивана Александровича рак. Об этом все знают.

– Серьезно? Но он… он так хорошо выглядит, бодро. Девочки, я не верю, это правда?

– Да, – тихо произнесла Ася и посмотрела на меня успокаивающим взглядом. – Он периодически проходит химиотерапию и каждый раз, когда не приходит в институт, мы все очень переживаем.

Меня поразила эта новость. Я не могла поверить, что такой жизнерадостный человек давно ведет борьбу со страшной болезнью. А я, идиотка, с мировой тоской в голосе рассказывала ему о своих пятнах на спине. Даже не представляю, насколько ничтожными казались ему мои проблемы. Мне стало страшно. Я поняла, что больше всего не хочу, чтобы его не стало. Когда мы с Асей остались наедине, я призналась, что испытываю к Ивану Александровичу странные чувства. Как называется чувство, когда ты очень хочешь, чтобы человек просто был, когда приятно его видеть, слышать, но можно обойтись и без этого, лишь бы знать, что он существует? Ася не удивилась. Она относилась к людям с тяжелой судьбой, поэтому мое признание, как, наверное, и любое другое, не смогло ее поразить.

– Скажи ему, что он тебе дорог. Скажи, пока не поздно, – таким был ее совет.

В начале марта пошли слухи, что институт закроют на карантин в связи с пандемией. Но пока это были только слухи, работа в мастерской продолжалась. Мое тело уже привыкло к нагрузкам неподвижности, и я ответственно позировала по шесть часов в день, забыв о пятнах на спине. Григорий продолжал рисовать меня со спины и никому не показывал свою работу, снимая ее с мольберта и отворачивая к стене каждый раз во время перерыва. Бурлящее любопытство не давало покоя, но посмотреть на картину, которую художник нарочно прячет от чужих глаз, я не решалась. Я лишь внимательно слушала, как критикует и дает советы Григорию Иван Александрович:

– Вот здесь ты чего халтуришь? И почему девчонка у тебя завалилась? Давай, соберись. Вялый ты какой-то сегодня, Гриша, – Григорий молчал и скромно улыбался.

– Если ты не выспался, можешь пойти в четыреста пятую мастерскую, там стоит диван, отдохни, поспи, но чтобы рисунок был готов к четвергу.

В четверг состоялся просмотр. Студенты вынесли свои работы в просторный коридор и выставили их вдоль стены. Мне не терпелось увидеть работу Григория, и я присоединилась к студентам. Григория не было. Он всегда опаздывал на уроки, поэтому я не теряла надежды на то, что он все-таки придет. Из мастерской вышли преподаватели, просмотр начался. Прошло минут тридцать, Григорий не появился. Мне стало необходимо увидеть его работу, ведь он рисовал мою спину, обезображенную пятнами болезни, несколько лет мучающей меня. Как он нарисовал ее? Такими же уродливыми ему виделись несовершенства на моем теле, как и мне самой? Прошел час. Профессор критиковал последнюю работу. Григория не было.

– Всех посмотрели или еще кто-то остался?

– Остался Гриша. Он заболел, но его рисунок готов, в мастерской стоит. Принести? – спросил какой-то студент.

– Не надо, я сам посмотрю, – Иван Александрович пошел в мастерскую. Я последовала за ним. У окна стоял мольберт, который Григорий в своей скрытной манере повернул рисунком к окну. Когда я вошла, Иван Александрович молча рассматривал работу. Я не решалась присоединиться.

– Ну что, девчонка, нравится?

Пока я шла к профессору, прилив волнения вновь взбудоражил все у меня внутри. Наконец, я увидела картину. Глаза увлажнились слезами, а слова умирали на этапе мысли. Ни заговорить, ни расплакаться я не могла. Минуты две мы стояли молча.

– Что думаешь, Сашок?

– Думаю, что Григорий тоже способен видеть красоту.

– А как иначе? Этому мы здесь и учим, – Иван Александрович дружески дотронулся до моего плеча и улыбнулся так, как умел только он – с легкой насмешкой, игриво и по-юношески задорно. Заметив влажность моих глаз, резко сделался серьезным и добавил:

– То, что беспокоит в жизни, может сыграть на руку в искусстве. И здесь важно уметь видеть красоту. А в повседневности, девчонка, нужно научиться с этим жить, – профессор размеренно пошел к выходу, напевая какую-то веселую песенку, а я смотрела ему вслед, терзаясь от желания крепко обнять его.

Я не успела сказать Ивану Александровичу ничего из того странного клубка чувств, образовавшегося внутри меня за время нашего общения. Вечером Марго написала, что институт закрыли на карантин на неопределенный срок. Но для меня срок был вполне определенный. Я решила больше не возвращаться. Позже мне удалось связаться с Григорием, и он подарил мне картину. Каждый раз, глядя на нее, я думаю о профессоре, о здоровье которого узнаю у девочек. Он, как