Беллина считала, что всякий случай, когда матери и дитя удается пройти суровое испытание родами и уцелеть, – это повод для праздника. Ее собственная матушка, долгое время прислуживавшая в доме Герардини, не выдержала родовых мук. Беллина понимала, что синьор Герардини мог бы тогда без зазрения совести оставить ее, новорожденную сиротку, на ступенях Инноченти[5]. Но вместо этого он сжалился над крошечной Беллиной, дал ей приют в собственном доме и вырастил – не как рабыню и не как полноправного члена семьи, а как нечто среднее. Ее кормили, одевали, укладывали спать в колыбельку с теплыми шерстяными одеяльцами. И всегда относились к ней по-доброму.

«Ты украла у человека, который почти заменил тебе родного отца», – неумолчно ворчал внутренний голос, но Беллина гнала от себя эту мысль, пока семейная процессия приближалась к громадине Санта-Мария-дель-Фьоре – крытый черепицей купол кафедрального собора было видно издалека. Именно возможность обладать скромными излишествами – расшитыми платьями, украшениями, всякими маленькими сокровищами – была преградой между ней и остальным семейством.

Спрятанный амулет постукивал Беллину по бедру при каждом шаге. Синьор Герардини вышагивал по улице во главе всей своей невеликой свиты из кузин и кузенов, дедушек и бабушек, слуг и служанок, поспешавшей за ним, будто суетливая, гомонящая стая гусей. Измученная мать новорожденной девочки осталась дома – ей предстояло провести взаперти традиционные сорок дней. Впереди замаячили склады красильщиков шерсти, и по кварталу заскакал вприпрыжку легкий ветерок с илистых берегов Арно. По Понте-Веккьо, где, как всегда, было оживленно, они перешли реку и двинулись дальше по виа Пор-Санта-Мария под несмолкающий перестук деревянных ткацких станков, которые возвещали начало нового рабочего дня в шелкодельных мастерских по обеим сторонам улицы.

Беллина смотрела на незнакомых прохожих и понимала, что для любого из них Герардини выглядят как состоятельное флорентийское семейство, беспечно шагающее в баптистерий. За младенцем поспешали тетушки и дядюшки, разодетые в парчу, расшитую серебряными нитями, в тафту с цветочными узорами; у всех были кармазинного цвета кожаные перчатки. Но как и в случае с городскими домами, у которых великолепные фасады из тесаного камня скрывают обветшавшие, заваленные мусором внутренние дворики, это была лишь видимость, внешний лоск, и Беллина об этом знала. Несколько поколений назад Герардини владели обширными угодьями в окрестностях Флоренции, где росли оливковые деревья, виноград, пшеница, и на этих землях трудилось множество крестьян-издольщиков. Но череда бед и злоключений мало-помалу истощала нажитые богатства. Под роскошными, пышными, многослойными нарядами из дорогих узорчатых тканей, в которых Беллина десятки раз собственноручно латала дыры, нынешние представители рода носили ветхое, застиранное белье. Их арендованный дом стоял в сыром квартале, лестницы в нем прогнили, штукатурка осыпалась, а в погребах было шаром покати. Однако внешний лоск они наводили неукоснительно.

Наконец процессия добралась до площади перед огромным кафедральным собором. Северная и южная стены его были облицованы чудесной мозаикой из зеленых и розовых мраморных плиток, передний же фасад, незаконченный строителями, являл взорам лишь уродливую кладку из красных кирпичей. Беллина последовала за синьором Герардини под темные прохладные своды старинного баптистерия. Под куполом просторного здания тотчас стих уличный гомон – здесь царила всепоглощающая тишина. В зыбком свете свечей мерцали стены, украшенные позолоченными мозаиками и геометрическими орнаментами из мрамора. Отец Бартоломео, седовласый весельчак, улыбнулся новорожденной девочке, обменялся с ее отцом учтивостями и повел пришедших к центру восьмигранного пространства. Пока семейство выстраивалось вокруг большой мраморной купели и отец Бартоломео занимал надлежащее священнослужителю место, Беллина разглядывала замысловатые узоры на полу.

Только сейчас она в полной мере осознала важность сегодняшнего события. Синьор Герардини уже сообщил, что отныне в доме к ней перестанут относиться как к ребенку. После крещения его родной дочери обязанностью Беллины будет забота о ней. В свои тринадцать лет, мол, Беллина достаточно взрослая не только для того, чтобы сделаться крестной матерью девочки, но и для того, чтобы принять на себя роль ее наперсницы и попечительницы. У Беллины уже прошли первые регулы, она теперь девушка – настало время взять на себя дополнительную ответственность и заботиться о Лизе, как если бы это была ее родная дочь.

Второй священник, молодой и тощий, направился к толстенной книге, лежавшей на кафедре, и обмакнул перо в чернильницу. Отец Бартоломео обратился к синьору Герардини на их родном тосканском диалекте:

– Каким именем желаете вы наречь дитя?

– Лиза, – ответствовал отец девочки.

Беллина знала, что малышку нарекают в честь бабушки, добрейшей пожилой синьоры с очами, как темные сливы, скончавшейся несколько лет назад.

– Чего взыскуете вы для Лизы от Церкви Господней? – продолжал священник.

– Таинства крещения, – ответствовал синьор Герардини.

– Кто даст обеты за это дитя?

Тетя девочки бережно передала Беллине в руки маленький сверток из расшитых одеялец. Малышка оказалась тяжеленькой, и от нее хорошо пахло. Беллина прижала девочку к себе, осторожно поддерживая головку, как ее научили заранее, и почувствовала чью-то ладонь у себя на пояснице – ее ласково подтолкнули к краю большой крестильной купели. Пока пожилой священник опускал персты в святую воду и рисовал крест на лбу Лизы, Беллина смотрела в ее глаза – темно-сливовые, как у бабушки, – любовалась совершенством линий младенческого личика и чуть не задохнулась от восторга, когда ей почудилось, что нежные губки вдруг волшебным образом изогнулись в улыбке.

А потом она ощутила на себе взгляд отца Бартоломео и постаралась принять серьезный и благочестивый вид взрослой девушки, каковой ей и надлежало быть, ибо от нее этого все ждали. Но Беллину неотступно преследовала мысль, что взгляд священника вот-вот прожжет дыру в ее кармане, где лежал украденный амулет. В любой миг, ужасалась Беллина, холстяная ткань ее нижней юбки могла вспыхнуть под горящим взором священника – тогда амулет с громким стуком выпадет у нее из-под подола на мраморные плиты, и ей, Беллине, ничего не останется, как тоже сгореть – от стыда, прямо посреди баптистерия. Она с трудом сглотнула и постаралась сосредоточиться на ангельском личике младенца.

Однако священника ее грехи не занимали – он уже снова переключил свое внимание на отца Лизы:

– Что надлежит записать в качестве приданого?

Ответом ему на сей раз был лишь легкий плеск воды, нарушивший тишину в полумраке под каменными сводами. Беллина наблюдала, как молодой священник умело снимает излишек чернил, проводя кончиком пера по ободку чернильницы.

Наконец отец Лизы вымолвил:

– Ничего.

И снова надолго воцарилась тишина.

Беллина знала, что казна Герардини пуста, но такого ответа даже она не ожидала. «В конце концов, все мы что-то скрываем, – подумалось ей. – Но