И именно упоение от увиденной картины понемногу заполнило душу г-на Кумба гордостью, скрытой под маской ложной скромности, гордостью, о которой мы уже упомянули ранее и которая, как мы увидим позже, сыграет значительную роль в жизни этого человека.

Чувства обычно сложны. И, разумеется, г-н Кумб был далеко не одинаково удачлив во всех своих начинаниях, как можно было бы попытаться предположить, размышляя о чувстве глубокой гордости, вызванной в нем видом его творения.

В то время как его домик был готов покорно подчиняться фантазиям его владельца, то с примыкавшим к нему садом все обстояло совсем иначе. Если стены жилища преданно сохраняли живопись, которую им доверяли, то грядки никогда не оставались в той форме, какую придавал им хозяин, и никогда не окупали затрат на семена, брошенные в их недра.

Чтобы объяснить, почему же так получалось, надо сообщить читателю, что у г-на Кумба был враг. Этим врагом был мистраль — именно ему Бог поручил преследовать, по правде говоря тщетно, колесницу этого триумфатора, играть роль античного раба и постоянно напоминать г-ну Кумбу, в очередной раз созерцающему влюбленным взглядом свои владения, что, даже будучи властелином и создателем всех этих прекрасных творений, он остается всего лишь человеком. Это был тот беспощадный, неумолимый ветер, который греки именовали oirytceipcov[2], латиняне — circius[3], а Страбон назвал iizkayfiopeat[4], «ветром неистовым и страшным, сдвигающим с места скалы, сбрасывающим людей с повозок, срывающим с них одежду и оружие»[5]; это был тот ветер, который, по словам г-на де Соссюра, так часто разбивал стекла замка Гриньян, что там отказались от мысли их заново вставлять; это был тот ветер, который приподнял аббата Порталиса над уступом горы Сент-Виктуар и в одно мгновение убил его; и, наконец, это был тот ветер, который проделывал все это в прежние времена, а ныне мешал людям наслаждаться многообразным и любопытным видом человека, довольного своей судьбой и лишенного честолюбивых помыслов.

Тем не менее мистраль не имел для г-на Кумба ни одного из тех губительных последствий, о каких предупреждал древнегреческий писатель: он не свалил на его жилище гранитные пики горы Маршья-Вер; ни разу не выбросил его из небольшой повозки, в которую была запряжена корсиканская лошадка (в этой повозке г-н Кумб изредка ездил в город); и если порою и срывал с него фуражку, то, по крайней мере, не трогал оберегавшие его стыдливость куртку и брюки. Разве что кончиком своего крыла он сбрасывал с крыши жилища несколько черепиц, разбивая кое-какие оконные стекла.

Господин Кумб скорее всего простил бы ему такое, но вот что он не мог ему простить и что приводило его буквально в отчаяние, так это то упорное остервенение, с каким этот дьявольский ветер, казалось, решился постоянно превращать два арпана садика в унылый песчаный берег или в безводную пустыню.

И в этой борьбе г-н Кумб проявил еще больше упорства, чем его противник. Он и обрабатывал землю, и удобрял ее, и с большим трудом и тщанием засеивал ее восемь, девять, а подчас и десять раз в год. Как только всходили семена салата, расцвечивая грядки легкими зелеными побегами, как только прорастал горох, показывая желтоватые семядоли, от которых отделялся листочек, сверкавший подобно изумруду в золотой оправе драгоценного кольца, — мистраль в свою очередь принимался за работу. Он с ожесточением набрасывался на бедные растения, вплоть до самых корней иссушал их, выпивая весь растительный сок, начинавший циркулировать в их нежных тканях, покрывал их толстым слоем раскаленного песка и, когда таких его действий было недостаточно, чтобы уничтожить ростки, выметал их на соседние участки вместе с пылью, которую он обыкновенно гнал с большим неистовством.

Лишь один день г-н Кумб позволял себе предаваться отчаянию и жалобам.

С угрюмым видом проходил он по полю битвы, с поистине трогательной любовью подбирая мертвых и раненых и щедро одаривая их заботой, увы, уже бесполезной большинству из них, и читал надгробное слово то капусте, подававшей надежды, то томату, так много обещавшему; затем, уделив довольно времени своим скорбям, он вновь принимался за труды, отыскивая дорожки и грядки, которые мистраль так безжалостно сровнял с землей; он откапывал погребенные бордюры, подправлял грядки, снова прокладывал дорожки, бросал в землю семена и, с гордостью оценивая творение рук своих, вновь заявлял тому, кто хотел его услышать, что не пройдет и двух месяцев, как он будет есть лучшие овощи Прованса.

Но, как мы уже сказали, его преследователь не хотел заканчивать спор; во время передышки, предательски предоставляемой им своему противнику, он набирался новых сил, и в душе г-н Кумб, как и его сад, не питал больших надежд на то, что ему удастся свести их на нет.

На протяжении двух десятков лет шла эта яростная борьба, но, несмотря на столько разочарований и на то, сколь бесполезны были все его усилия, г-н Кумб, легко забывая о своих печалях и бедах, был все же убежден, что он владел необыкновенным садом и что песчаная природа этой почвы в соединении с соляными испарениями, поднимающимися с моря, неминуемо должна придать всем его продуктам тот особый вкус, который нигде больше невозможно будет отыскать.

На этом месте проницательный читатель остановится, и спросит нас, почему же г-н Кумб не стремился отыскать уголок земли (в Марселе не было недостатка в ней), защищенный от ветра, который вызывал у него столь обоснованное опасение.

И такому читателю мы ответим, что возлюбленных не выбирают, их посылает нам Небо, и какими бы безобразными и вероломными они ни были, их любят такими, какими вручил их нам Господь.

Впрочем, было и то, чем недостатки земельного участка возмещались. Прежде чем г-н Кумб решился приобрести эти два арпана земли, о чем мы писали в начале нашего повествования, не обошлось без его зрелых и глубоких размышлений.

К любви, питаемой им к своему домику, и к гордости, внушаемой ему при виде того, что стало заботой всей его жизни, присоединялась еще одна страсть — в прошлом веке мы бы назвали ее страстью к «белокурой Амфитрите», что само по себе могло бы бросить некую тень на безупречность нрава г-на Кумба, а ныне мы дадим ей самое простое название — страсть к морю. И такое название тем более соответствует нашей цели, что совершенно ничего поэтического в преклонении г-на Кумба перед морем не было. Нам нелегко сознаться в такой прозаичности нашего героя, но г-н Кумб любил море не за его прозрачно-голубую гладь, не за его бесконечные горизонты, не за мелодичный плеск его волн, не за его ярость и завывания; более того, он никогда и не думал о том, чтобы видеть в нем Господне зеркало; увы, он не представлял его себе столь величественным, он простосердечно и искренне любил его, поскольку видел в нем неиссякаемый источник буйабеса.

Господин Кумб был рыболовом, и причем марсельским рыболовом; другими словами, наслаждение оттого, что он извлекал из гротов, покрытых зелеными водорослями, скорпен и других морских чудовищ, населяющих воды Средиземного моря, приходило к нему лишь после того, как он испытывал другое, куда более сильное наслаждение, когда его морской улов аккуратно ложился в кастрюлю на слой из лука, помидоров, петрушки и чеснока; когда, добавив туда масло, шафран и другие необходимые приправы в искусно составленных пропорциях, он наблюдал за поднимавшейся над кастрюлей беловатой пеной, осязал исходившие оттуда пары, предварявшие монотонное шипение, которое характеризует варку, и широко раскрытыми ноздрями вдыхал ароматный запах национального блюда.