Жизнь показала, что он не прогадал: действительно, публичное обоснование нежелательности пребывания военных в городе было в итоге признано более целесообразным, чем показательная расправа с солдатиками, и на политической деятельности лойера его поступок, несмотря на кратковременную обструкцию, никак не сказался, напротив, позже он даже стал вторым президентом США.

Впрочем, это было позже. Пока же Адамсу удалось подобрать команду (еще двух юристов). Чтобы приглушить страсти, суд отложили на несколько месяцев, а присяжных, вопреки обычаю, избрали не из местных. В конце октября состоялся первый суд, над командиром, — и, к огромному неудовольствию публики, капитан Престон был оправдан, поскольку доказал, что не приказывал открывать огонь (доказать это было несложно, поскольку он в момент выстрелов пребывал в крайне неудобном месте, чтобы отдавать такую команду). Спустя месяц судили солдат. Адамс строил защиту на утверждении, что подсудимые бесспорно подверглись «беспричинному и жестокому нападению толпы уличных подростков, негров, цветных, ирландских пьяниц и прочего сброда», и имели полное право сопротивляться. Выяснять, утверждал он, следует только степень угрозы: если в опасности была жизнь, солдаты невиновны, а если нет, то виновны разве что в неумышленном убийстве. Жюри, выслушав показания свидетелей, согласилось с защитником. Шесть солдат были оправданы, еще двоих, стрелявших несколько раз, чуть было не признали виновными, но Адамсу все же удалось добыть доказательства, позволившие оправдать и их (пятый погибший, по имени Патрик Карр, незадолго до смерти дал официальные показания на дому, в присутствии священника, а тот передал их адвокату).

Но все это уже не имело ровным счетом никакого значения. В конце концов, никто ни лично капитану Престону, ни бедным служивым зла не желал. Главное, что появился повод. По всем колониям, от Вермонта до Джорджии, полетели красочные, в основном, естественно, анонимные описания трагедии типа классического бестселлера «Полное и правдивое описание ужасной бойни и резни, испытанных мирными и добропорядочными гражданами славного города Бостона от рук бесчеловечных солдат 29-го полка, который вместе с 14-м полком ныне попирает права добрых верноподданных Его Величества Короля Георга». А то и круче. Просвещенное общество читало, ужасалось злодеяниям тирании и проникалось мыслью, что так жить нельзя.

Начало, короче говоря, было положено, — а что было дальше, известно так хорошо, что и говорить о том нет никакой надобности. Помяну лишь, что в 1858 году, когда ни одного свидетеля событий уже не было в живых, в Бостоне начали отмечать День Мучеников Свободы, а в 1888-м был установлен памятник жертвам резни, на фронтоне которого перечислены славные имена всех шестерых, включая, разумеется, и Кристофера Сейдера. Учиться на их примере много десятилетий наставляли детвору. Нынче, правда, о суде (но не о предыстории сюжета) уже рассказывают все более и как есть. Хотя отголоски старой версии, гласящей, что «капитана Престона и его солдат осудили за убийство», типа, как насчет иракских ОМП, с которыми когда-то, — бывает, бывает, — слегка ошиблись…

А сейчас вернемся на век назад и поговорим о событиях, связанных с именем Натаниэля Бэкона. Дело было, правда, еще в эпоху колониальную, то есть скорее к Англии относится, чем к Соединенным Штатам, которым еще только предстояло возникнуть полный век спустя. Однако, с другой стороны, именно этот сюжет будущие отцы-основатели Империи Добра, — в частности, сам Томас Джефферсон, голова из голов, — считали примером для подражания и вообще первым случаем, когда «американский народ заявил о себе как об отдельной от англичан нации, исполненной чистого патриотизма, добродетели и любви к свободе». А это, согласитесь, уже кое-что.

К тому же в самом сюжете таится некая будоражащая душу загадка. Задолго до нынешних времен толерантности и взаимного согласия, отношение к Бэкону странным образом объединяло несоединимое. Самые твердокаменные, прошлого еще поколения коммунисты США, типа Герберта Аптекера, считали его «чудесным, ярчайшим примером объединения всех угнетенных, белых и черных, в борьбе с колониальным гнетом Англии». Спустя поколение в ту же дуду дудел идеолог «новых левых» Теодор Аллен, указывавший, что «выступление народа против буржуазии, начавшись как результат расхождений в «индейском вопросе» между элитными и неэлитными плантаторами, превратилось в гражданскую войну, в которой вооруженный рабочий класс, черный и белый, дрался плечом к плечу за отмену рабства». И вместе с тем, что интересно, примерно в том же ключе высказывались и закоренелые консерваторы, даже расисты вроде Ника Салливана, рассматривавшие Бэкона как «самого великого патриота и демократа Америки до Вашингтона». Уже любопытно. Получается, что какой-то конфликт между группами каких-то плантаторов, чего-то не поделивших по «индейскому вопросу», каким-то непонятным образом перерос в совместную вооруженную борьбу белых и африканских рабочих против рабства, да еще и против гнета Англии. Странно. Непонятно. Будем разбираться…

Вирджиния, самая, как говорили тогда, «царственная» колония Англии в Северной Америке, по праву считалась славным местечком. Не холодно и не жарко, аккурат между будущим Севером и будущим Югом, но все-таки больше Юг. Населена была не хмурыми сектантами-разночинцами, как чуть севернее, а людьми свободомыслящими, ни Бога, ни себя не забывающими, в немалой степени дворянами. Занимался тамошний люд в основном сельским хозяйством, в социальном смысле делясь на «джентльменов», — около 1000 семей, — потомков первых поселенцев, прогнавших индейцев с берега и владевших большими и богатыми плантациями близ моря, где трудились чернокожие невольники, и «народ», численностью раза в четыре больше. «Народ», в свою очередь, распадался на «сквайров» (плантаторов победнее), фермеров и безземельную мелюзгу — в основном из отбывших семилетний срок «кабальных слуг» («белых рабов»), то ли сосланных из метрополии на каторгу, то ли оплативших трудом переезд. Ну и еще полезно для понимания дальнейших событий знать, что управлялась Вирджиния, как положено, своей Ассамблеей, но губернатора, поскольку колония считалась коронной, назначали из Лондона, а правом голоса обладали только свободные белые мужчины, владевшие землей или иной собственностью, вроде мастерской или судна. Но главное, конечно, землей, поскольку мастерские были в основном на плантациях, а корабли плантаторам же и принадлежали.

В общем, поначалу такой порядок дел был даже справедлив, но по мере роста колонии белых свободных «лишенцев» становилось все больше, и они все настойчивее поговаривали о том, что неплохо бы получить право голоса. Не политики ради, политика мало их волновала, а потому что к 1674 году на повестку дня вышел «индейский вопрос», которого раньше как бы и не было. В отличие от суровых сектантов Новой Англии, считавших краснокожих еле-еле животными и спровоцировавших туземцев вести себя соответственно, а затем вырезавших «дьяволов» подчистую, в Вирджинии царило согласие. Девятнадцать небольших местных племен, проиграв войну 1644–1646 годов, жили, не нарушая договор, лояльно служили английской короне, платили дань пушниной и даже помогали колонистам в войнах с более далекими, «немирными» племенами.