Забор этот отделял «смокинг плейс» – излюбленное место сбора местных хулиганов, используемое учениками, да и, чего греха таить, учителями школы для тайного приобщения к запретным забавам, от непосредственной территории элитной московской спецшколы. Почему «смокинг плейс»? Да все просто. Школа-то английская, и учится не шелупонь всякая. Оттого и название вкусное. Заграничное, немного вызывающее и чем-то даже запретное. Как замусоленные страницы одного на всех «Плэйбоя», каким-то чудом выкраденного кем-то из учеников у отца и спрятанного здесь же, «на смокинге», глубоко под лавочкой в беседке. Знают только свои.

И был для всех наших пацанов в этом особый, ни с чем несравнимый кайф. Чтоб прийти, раскурить пахитосочку – «„Стюардесса“, чё? Классные сигареты» – и на девочек заграничных полюбоваться. Обсудить-посмаковать во всех деталях: «А эта-то, рыженькая. Ничего так. Бедра, ножки. И размер третий, наверно. А может, и четвертый. Хороша девка! Эх, я б…» И тощенький длиннорукий восьмиклассник – сын второго секретаря посольства СССР в одной из стран Юго-Восточной Азии (для Европы папа анкетой не вышел) хоть на пять минут чувствовал себя приобщенным к миру сверкающих рекламных вывесок, загадочного напитка под названием «виски» (у отца в серванте видел) и такой недоступной, завораживающей западной жизни.

Вырасту – буду как папа. Только по уму все. Чтоб МГИМО и потом сразу в партию. Да фигня, что не будет скоро никакой партии. Партия будет всегда! И чтоб потом в приличную страну. Никаких там этих – из соц. блока. Никаких Болгарий и Венгрий. Нет уж, дудки! Начать бы с Бельгии. Или там с Голландии. А потом, глядишь, и до Елисейских полей можно доковылять. Хоть за плугом, хоть на танке. Лишь бы туда…

Такие вот незамысловатые и в то же время вполне конкретные мечты были почти у каждого посещавшего в разные годы «смокинг плейс». Это оно и было – знаменитое нейро-лингвистическое программирование совершенно конкретных карьерных шагов в одной отдельно взятой беседке. Только не знали школьники конца 80-х таких слов. Какое там программирование? Нейро-чего? Не было такого. Но каждый твердо знал, где оно – счастье, и как туда дойти. Так вот все просто в пятнадцать лет. Эх, вот бы в сороковник такими же навыками обладать. Цены б нам всем не было.

Да. Так вот, Инга.

Инга и впрямь была красоткой. Такая маленькая Грета Гарбо. Но типаж, только типаж. Первое впечатление. А присмотришься – и удивительно так становится, не по себе как-то. Элегантность и порочность одновременно. Бывают такие девочки, которые даже в цыплячьем этом возрасте умеют выглядеть женщинами. Полноценными взрослыми женщинами, владеющими всей премудрой наукой кокетства и обольщения, всеми этими переливами взглядов и жестов. Но обольщения не элегантного, тонкого, с полунамеками и придыханиями, а прямолинейного, портово-кабацкого.

Казалось, надень на нее сетчатые чулки, белую собранную по вороту хлопковую блузку с глубоким вырезом и узкую юбку, обтягивающую начинающую оформляться попу, и всё – ни один двуногий в бескозырке и клешах не устоит. Еще и поножовщину устроят. Таких, с червоточиной, прикрытой нежным пухом невинности, очень любят.

Даже не любят – шалеют от них. Любят потом других совсем – пышненьких, пухленьких, чтоб пироги, пельмени и дома чисто. И женятся на них же. А от таких как она – с ума сходят. Так, чтоб швырнуть где-нибудь в темном углу на барную стойку и чтоб в глазах темно. Была бы черненькая – ну вылитая Кармен. Эдакий ген порочности в ней был. А так – Инга. И было-то девочке лет двенадцать-тринадцать тогда.

Инга действительно успешно занималась гимнастикой и даже ездила на какие-то городские соревнования, потом на республиканские, а потом сгинула. То есть не буквально, конечно, сгинула, а – всякое болтали – говорят, какой-то тренер, лет на двадцать старше. Говорят, судить его даже хотели. Но якобы не смогли подкопаться. Он вроде бы какую-то чемпионку вырастил и еще нескольких готовил к пьедесталу. Как именно готовил – не разглашали, но сделать ничего не смогли. А может, и не хотели.

А эта дуреха влюбилась в него со всей противоречащей ее холодному прибалтийскому происхождению страстью и… Да кто сейчас знает, что там было. Вроде бы аборт, хотя всякое могло быть. Спорт кончился, жизнь нормальная так и не началась. На встрече выпускников кто-то рассказывал, что видел ее в Таиланде – в каком-то баре. Может врали. От нас-то она ушла лет в тринадцать или четырнадцать. Как на сборы начала ездить, так и ушла.

А Лиля… Про Лилю нечего сказать. Не помню ничего. Была она маленькой, неказистой и совершенно неинтересной. Тот случай, когда все «на троечку». И внешность, и характер, и оценки. Только имя – имя хоть как-то выделяло ее из безликой толпы кать, тань и оль.

Но разве могут Инга и Лилия сравниться с Микаэлой? Микаэла – это было что-то уж совсем из ряда вон. А таких, инопланетных, из общего ровнехонького строя выбивающихся, не любят. Еще как не любят. Ну да ладно, это отдельная история. В детстве меня беспрестанно мучили вопросами о происхождении странного, совершенно не женского имени. «Мама небось мальчика хотела, Мишку? А родилась ты?» «Микаэла – это из какой же страны имя? Что-то иностранное? Это какой же нации ты будешь?»

Самую оригинальную версию выдвинула моя новая подружка Танька в первый день знакомства в пионерском лагере «Знамя Ильича», недалеко от Калуги. Меня туда сослали на весь июнь. И я была очень обижена на родителей. Одна, никого знакомых, а тут еще Танька со своими идеями. У твоей мамы, говорит, в молодости был сердечный друг. Михаил.

Так и сказала, представляете? Сердечный друг. А девочка-то из Калужской области, из фабричных.

Откуда в Калужской области сердечные друзья – до сих пор удивляюсь. Есть у меня, правда, предположение. Танька рассказывала, что ее отец играл в местной самодеятельности. В ДК им. Циолковского. Так и сказала. Важная такая. В Калуге, говорит, все Циолковскому посвящено. И в области тоже. Он, говорит, наш, местный. Работал здесь и умер здесь же. Земляк. Вот, может, оттуда, из самодеятельного театра и пришло это непривычное, выбивающееся из общего лексического ряда выражение.

Ну вот, Танька и предположила, что у мамы был сердечный друг Михаил. И она его запомнила. А потом вышла замуж за папу и, чтоб оставить в сердце память (в ней точно было что-то артистическое, в этой курносенькой нескладной белобрысой Таньке), назвала дочку Микаэлой.

– Сценарии бы тебе для театра, подруга, писать, – сказала я тогда.

– В театре пьесы, а не сценарии, – сурово поправила меня Танька. – Сценарии – это в кино. Вот помяни мое слово, я права. Спроси мать как-нибудь на досуге невзначай. Авось и всплывет какой Михаил.

Я обозвала Таньку дурой, и больше мы к этому разговору не возвращались. Она необидчивая была, эта провинциальная девочка Танька.

Да, Микаэла.

На самом деле всё намного интересней. Мои родители были ярыми поклонниками творчества Микаэла Таривердиева. Очень популярный композитор был в те времена. Это тот, который написал музыку к «Семнадцати мгновениям весны». И «Король-Олень» и «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» – это все фильмы с его музыкой. И весь цикл фильмов о резиденте. Ах, какой Жженов был красавец в «Ошибке резидента»! Настоящий западный мен. Элегантный как черт. С портсигаром и в пиджаках роскошных. Не чета нашим комбайнерам с кудрявым чубом и в спецовке. Сегодняшние дети и не знают таких картин, а тогда это был взрыв. Событие.