Саня уже давно не слушал его трескотню. Внутри затаилось недоброе.

– Так, значит, ты следил за домом? – произнес он медленно, почти по слогам. – Никого знакомого не заметил?

– Ты что? – не понял Витяй, хоть и почувствовал, как ожесточился его приятель.

– Что же ты меня, падла, про Людку не предупредил? – Саня вцепился в рубаху Витяя и притянул его к себе.

– Ты, Саня, псих, это всем известно, – спокойно сказал Витяй, – везде тебе Людка мерещится. Пора бы забыть. И найти себе бабу.

– Врешь, сволочь! Это была она! И ты это знал! Знал! – Саня схватил со стола бутылку, стукнул ею о плиту и поднес «розочку» к самому горлу Витяя.

– Помогите! Убивают! – завопила неизвестно откуда взявшаяся на кухне жена Витяя.

– Заткнись, дура! – резко, но негромко приказал ей муж. – И закрой дверь. Без тебя разберемся. Саня сел на свое место и схватился за голову.

– Витичка! Родной мой! Как же я уйду? Он ведь убьет тебя!

В комнате заливался ребенок.

– Иди к сыну, мать. Не трону я его, – пообещал Саня, так и не подняв головы.

– Что же ты меня не режешь? – спросил Витяй, когда жена оставила их. – Давай, давай! Я орать не буду. – Была в этом спокойном тоне какая-то дьявольская подсказка.

– Да иди ты! – воскликнул в сердцах Саня.

– Ты прав. Я знал, что Людка служит горничной в доме Овчинникова. И когда ты вытянул цифру «пять», подумал: "Знать, судьба. Он так жаждал мести.

Вот повезло-то: и деньги заработает и за свое мужское достоинство расплатится".

Не так разве? Ведь сам говорил: встречу – убью! Еще в Афгане мечтал об этой встрече. Вот случай и представился. А предупредил бы – только лишние нервы. От доли своей все равно бы не отказался. Согласен? Иначе не выжить. Кому-кому, а нам с тобой это давно известно.

– Пойду я, Витя. Поздно уже. – Саня поднялся из-за стола и, шатаясь, поплелся к двери.

– Встретимся на похоронах, – усмехнулся Витяй. Провожать его он не пошел.

С поминок Саня возвращался на автобусе. Мускулистая рука держалась за поручень. Отяжелевшая голова уткнулась широким подбородком в грудь. Короткие, мокрые от пота волосы вздыбились так, будто Саня только вышел из-под душа и не успел еще причесаться. Бледно-фиолетовая, выцветшая футболка покрылась неравномерными пятнами, прилипнув к разгоряченному телу.

Кто-то осторожно коснулся его плеча и вежливо попросил передать талончики. Саня медленно поднял тяжелые, липкие веки. Выполнил просьбу интеллигентного гражданина в белой рубахе с погончиками, не отрывая от него взгляда. Тот отвернулся, а Саня пробубнил ему в самое ухо:

– Не узнал меня, Юран?

Гражданин дернулся, посмотрел повнимательнее на верзилу в выношенной футболке и нерешительно помотал головой.

– Конечно-конечно, куда тебе помнить! Тебя-то, вождя комсомольского, трудно с кем-нибудь спутать, а нас пятьсот сорвиголов…

– Пятнадцатое профтехучилище? – начинал припоминать гражданин.

– Оно, родимое. Выпуск восемьдесят третьего года. Группа фрезеровщиков. Шаталин Саша.

– Вот черт! Совсем тебя не узнать! Они пожали друг другу потные руки.

– Чем занимаешься, Юран?

– Чем-чем, – смутился тот, – коммерцией. Сейчас все этим занимаются.

Ты, наверное, тоже?

– Можно и так сказать, – улыбнулся Саня и пожал плечами.

Бывший комсомольский работник оценил мощь этих плеч и выдвинул новое предположение:

– Рэкет?

– Тоже подходит, – согласился Саня. – Не гадай, комиссар. Все равно не скажу, а сам догадаешься – еще больше вспотеешь.

Тот призадумался, будто искал что-то в парализованном сознании, но вдруг нашел и радостно сообщил о находке:

– А ведь это ты мне написал письмо из Афганистана! Точно! Шаталин Саша! Ох и возгордился я тогда: воин-интернационалист пишет в комитет комсомола! Ты побоялся писать родителям, что тебя отправили на войну, и написал мне. А в следующем письме обещал сообщить адрес полевой почты. Почему больше не писал?

– Дальше пошло нецензурное, комиссар.

– Понятно, – опустил тот голову.

– А Витяя ты помнишь? – неожиданно спросил Саня. – Мой курс. Группа токарей.

– Разве всех упомнишь? – развел руками бывший комсомольский работник.

– Представляешь, на днях пили с ним пиво. Жена в соседней комнате укладывала спать ребенка. Мирно беседовали про жизнь. Я пошел домой, а он повесился в ванной. Завтра – похороны, поминки. С поминок – на поминки. Вот так и живу. А жить-то хочется по-людски. Не толкаться в час пик в вонючих автобусах и не считать каждую копейку, перед тем как сожрать колбасу. Понимаешь меня? Или ты все такой же, идейный, бесплотный революционер? Хочу иметь машину, свой дом.

Кто мне это запретит? Приходится царапаться, кусаться. А как иначе? Иначе не выжить. – Саня глянул в запыленное стекло автобуса и засобирался. – Ладно, давай, комиссар. Я выхожу. Может, больше не увидимся. А Витяй – дурак! Чего ему не хватало? Жизнь только начинается.

Вышел, харкнул на мостовую и походкой победителя отправился в свою жизнь.

Елизаветинск 1996 год, лето

Девушка в одной комбинации выпорхнула откуда-то из-за кустов и бросилась наперерез машине.

Федор и раньше не любил ездить этой дорогой. Улица Рабкоровская, по которой он въезжал в город, плохо освещалась и представляла собой вереницу угрюмых, скособоченных деревянных построек «барачного стиля». Он давно ждал от Рабкоровской какой-нибудь подля-ны. И вот дождался. А ведь только на днях заикнулся: «Не сменить ли маршрут?» Исполняющий обязанности шефа Балуев подозрительно посмотрел на него и ничего не ответил. И он, дурак, промолчал.

Ведь глупо выдвигать как доказательство опасности собственную интуицию…

Он резко затормозил, хотя нарушал инструкцию. Не давить же, в самом деле, эту сумасшедшую?

Она изо всей силы дернула дверцу его машины, но не тут-то было. Федор законопатился будь здоров! После второй неудачной попытки открыть дверцу девушка заскулила:

– Меня убьют, если вы не откроете!

Он обратил внимание, что она совсем еще девчонка, несмотря на размазанную по лицу помаду и полную грудь, стремящуюся наружу при каждом ее наклоне. Она стояла босая, прижимая к груди туфли.

– Откройте же, черт возьми! – крикнула вдруг девушка, сменив жалобную интонацию на повелительный тон. – Мы теряем драгоценное время! – И махнула рукой в сторону покосившегося домика с резными ставнями. В обоих окнах этой хижины дяди Тома, занавешенных плотными шторами, горел свет.