Набив брюхо сластями, Захарий Бидерман вернулся в кабинет более умиротворенным, хотя сердце еще колотилось и возбуждение не улеглось. Он поднял трубку внутреннего телефона:

— Сингер, есть еще посетители?

— Госпожа Клюгер из фонда «Надежда».

— Предупредите ее, что на встречу с ней я отвожу десять минут. В одиннадцать двадцать пять шофер везет меня в Комиссию.

— Хорошо, господин Бидерман, скажу.

Захарий Бидерман подошел к окну и выглянул на площадь Ареццо; на ближайшем дереве у попугаев возник переполох: два самца повздорили из-за самки, которая не желала сделать собственный выбор, и по ее очевидной растерянности можно было заключить, что она ждет исхода поединка.

— Ах ты, шлюшка! — пробурчал он себе под нос.

— Госпожа Клюгер! — торжественно объявила его спине Сингер.

Развернувшись, Захарий Бидерман увидел перед дверью, которую закрыла Сингер, крупную женщину в черном приталенном костюме — вдовий прикид.

Он смерил ее взглядом, улыбнулся одними глазами и важно произнес:

— Подойдите.

Женщина подошла на неправдоподобно высоких каблуках, раскачивая бедрами так, что вдовий образ развеялся как дым. Захарий вздохнул:

— Вам сказали? У меня только семь минут.

— Это ваш выбор, — ответила она.

— Если вы владеете вопросом, семи минут достаточно.

Он сел и расстегнул ширинку. Мнимая вдова встала на колени и с профессиональным проворством занялась им. Через шесть минут Захарий Бидерман испустил сдержанный стон, привел себя в порядок и благодарно кивнул ей:

— Спасибо.

— К вашим услугам.

— Госпожа Симон уладит детали.

— Так и предполагалось.

Он проводил ее до дверей и почтительно распрощался с ней, обескуражив Сингер, затем вернулся к себе в кабинет.

Нервозности и усталости как не бывало. Он был бодр и готов к бою. Уф, день может продолжаться в намеченном ритме.

— Три минуты, у меня три минуты, — замурлыкал он на веселенький мотивчик, — три минуты, а потом — в Берлемон.

Он схватил личную почту и просмотрел ее. Два приглашения и один необычный бледно-желтый конверт. Внутри сложенный пополам листок с таким содержанием: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он в ярости сдавил голову руками. Какая идиотка отправила ему это послание? Какая из его прежних любовниц могла придумать эту глупость? Шинейд? Виргиния? Оксана? Кармен? Довольно! У него больше не будет долгих связей! Женщины рано или поздно привязываются, начинают демонстрировать «чувства», и им уже не выбраться из этой липкой патоки.

Он взял зажигалку и сжег листок.

— Да здравствуют жены и шлюхи! Только эти женщины держат себя в руках.

Он так хорошо занимался с ней любовью, что она его ненавидела. Его длинное мускулистое тело, рельефные ягодицы и плечи, плотная смуглая кожа с запахом спелого инжира, узкая талия, мощные бедра, сильные, хоть и тонкие кисти рук, чистая линия шеи — все ее влекло и все отталкивало, все сводило с ума. Фаустине хотелось наброситься на него, нарушить его сон, устроить ему взбучку.

— Ты ведь не спишь? — прошептала она раздраженно.

После такой ночи она должна бы испытывать полное удовлетворение, но она дрожала от ярости. Похоже, она для него была всего лишь возбужденной вагиной, которая просит еще и еще. Возможно ли пить, не утоляя жажды, а лишь усиливая ее?

«Сколько же раз я кончила?»

Ей было не сосчитать. Они снова и снова ныряли друг в друга, переполненные заразительным нетерпением, засыпая лишь ненадолго, не столько для отдыха, сколько для продления экстаза. Неожиданно она подумала о своей добропорядочной матери, с которой она делилась подвигами, о своей печальной матери, никогда не знавшей таких радостей. «Бедная мама…»

Потирая голени, Фаустина окрестила себя грешницей и ощутила гордость. Этой ночью она была только телом, ликующим и изнемогающим телом женщины, в которое проникает мужчина.

«Этот мерзавец превратил меня в шлюху». Она бросила на спящего быстрый нежный взгляд.

Фаустина не любила нюансов. Шла ли речь о ее знакомых или о ней самой, она металась от одной крайности к другой. Подруга была то «жертвенным ангелом», то «жуткой эгоисткой, ни стыда ни совести», мать была то «обожаемой мамусей», то «этой бессердечной мещанкой, угораздило же меня у такой родиться». Мужчина успевал побыть красавцем, уродом, милым, гнусным типом, широкой натурой, жмотом, деликатным, наглецом, честным, жуликом, он был то психом ненормальным, то был не способен и мухи обидеть; следовало «жить с ним до конца моих дней» или «выбросить из головы навсегда». Ее представление о себе колебалось от «интеллектуалки, беззаветно преданной культуре», до «потаскухи, погрязшей в низменных инстинктах».

Сдержанные суждения нагоняли на нее скуку. Она любила не размышления, а живую мысль. В общем, любила ощущать… Настроение ежесекундно управляло ее сознанием, чувство соединяло слова.

Ее мир был контрастным и дробным. Захлопывая книгу и бросаясь в объятия любовника, она меняла одну свою ипостась на другую, и эта новая не дополняла прежнюю, а опровергала ее. Фаустине казалось, что в ней живут две женщины.

— Хватит притворяться, что ты спишь, — повторила она.

Мужчина не шелохнулся.

Наклонившись, она не заметила в его лице ни малейшего движения. Ничуть не трепетали и эти длинные изогнутые черные ресницы, такие густые… Девушки от них млели.

Его равнодушие было невыносимо.

«Видеть его больше не могу».

Она прекрасно знала, что кривит душой; ее возмущало, что он не обращает на нее внимания, и безмерно раздражало, что за одну ночь она так к нему привязалась.

«Мачо!»

Она судорожно вздохнула, и этот вздох означал одновременно «он гнусный тип» и «какое счастье быть женщиной».

Она замерла в нерешительности. Может, не стоит разрушать это мгновение… А ей хотелось действовать, двигаться, не важно как, и ожидание было мучительным. Но ожидание чего? Его пробуждения? Сквозь задернутые шторы проглянуло солнце, и там, на площади, попугаи верещали лежебокам, что начался новый день.

Ей вдруг захотелось ударом ноги спихнуть его с кровати, но она удержалась. Разве он поймет, отчего она бесится? Да она и сама толком этого не понимала.

«Ну ладно, пусть только шевельнется, я его сразу вышвырну из дома».

Дани повернулся на спину, и, не открывая глаз, нащупал ее рукой и, мурлыча, притянул к себе.

Едва его ладони легли ей на бедра, она успокоилась, прильнула к нему и промурлыкала что-то в ответ.

К чему слова. Несколько легких прикосновений, и вспыхнула искра. Желание обожгло их. Она бедрами ощутила его возбуждение, и по ее телу прошла волна, приглашающая к слиянию.