— Я что, ошибся этажом?

— Нет, — ответила Портулак, стоя на идеально прозрачном полу выносного балкона, отчего казалось будто она парит на высоте двух километров над морем. — Этаж тот самый и время то же. Я же сказала: будет нечто особенное.

— Но ты не говорила, что аж настолько, — проворчал я. Портулак разделась. Когда она отошла в сторону, ее одежда приобрела текстуру выветрелого камня и застыла в виде античных изваяний.

— Тебе что-то не нравится?

Моя собственная одежда превратилась в облако вишневых лепестков и поплыла к двери.

— Да нет, не сказал бы.

Портулак одобрительно взглянула на меня:

— Оно и видно.

Мы возились на стеклянном полу, который становился то мягче, то тверже в точном соответствии с нашими потребностями. Пока мы занимались любовью, я пытался вспомнить, создал ли я этот пол двусторонне прозрачным, и если да, то о чем сейчас судачат те, кто смотрит на пятидесятый уровень снизу. А потом решил, что все равно. Если даже мы кого-то шокируем — ну и пусть.

— Ты был прав, — сказала Портулак, когда мы лежали рядом.

— Прав насчет чего?

— Насчет закатов. Каждый... по-своему возбуждает. Как ты и говорил.

— Ну-ну, продолжай. Пинай упавшего.

— Собственно, я восхищаюсь твоей выдержкой, — сказала она. — У тебя был план, и ты ему упорно следовал. А некоторые закаты и впрямь вполне симпатичные.

С ее точки зрения, это был комплимент, но я не смог подавить обиду.

— Вполне симпатичные?

Портулак сотворила виноградину и сунула мне в рот.

— Извини, Лихнис.

— Все в порядке, — ответил я. — По крайней мере, никто не будет донимать меня до конца карнавала, пытаясь добраться до воспоминаний, которые я стер из нити. И по крайней мере, они узнают, что закаты могут по-своему возбуждать.

Напряжение и впрямь спало, и, к своему удивлению, я расслабился, наслаждаясь оставшимися днями и ночами. В прошлый раз представленная мной нить была принята столь хорошо, что ходили слухи, будто я слегка ее приукрасил для пущего эффекта. На самом деле ничего подобного не требовалось — все случилось со мной в действительности, — и тем не менее пришлось предохраняться от возможных упреков до конца сборе.

На этот раз все было лучше. Я получал удовольствие от того, как мой разум наполнялся новыми яркими переживаниями, бесчисленными видами головокружительно сложной и щедрой галактики. Это было нечто вроде пьяной эйфории в сочетании с абсолютно кристальной ясностью ума. Это было восхитительно и ошеломительно: настоящая лавина истории.

По последним подсчетам, имелось десять миллионов населенных солнечных систем, пятьдесят миллионов планет. Со времени последнего сбора успело возникнуть и погибнуть несколько цивилизаций. По завершении каждого сбора казалось невероятным, что у самых дальних очагов человеческого мира есть шанс сделаться еще более чуждыми, еще менее узнаваемыми. Но так было: человечество всегда умело затекать в любые космические щели, подобно жидкой лаве, а потом выдалбливать для своего обитания новые ниши, о которых оно прежде и мечтать не смело.

За два миллиона лет биоинженерии и киборгизации люди обрели способность существовать в любой среде. Двадцать тысяч различных ветвей человечества вернулись в чужие моря, и каждая из них выбрала свое решение проблемы жизни в воде. Некоторые в той или иной степени сохранили человеческий облик, но другие превратились в изящных акулоподобных существ, в ловких многоруких моллюсков или в заключенных в жесткий панцирь членистоногих. Тысяча триста различных человеческих цивилизаций обитали в атмосфере газовых гигантов, а девяносто плавали в океанах металлического водорода под ней. Некоторые существовали в вакууме, некоторые — среди звезд. Были те, кто жил на деревьях, а также те, кто в каком-то смысле сам стал деревом. Существовали люди величиной с небольшую луну, давшие приют внутри своих тел целым сообществам. Некоторые закодировали себя в ядерной структура нейтронных звезд, хотя в последнее время о них почти ничего не слышно. На фоне всех этих перемен девятьсот девяносто три шаттерлинга Линии Горечавки наверняка выглядели смехотворно старомодными, учитывал нашу стойкую приверженность традиционной анатомии. Но все это лишь условность. До прибытия на эту планету мы могли свободно выбирать любую внешнюю форму. Единственное правило состояло в том, что, покидая свои корабли, мы должны были принимать облик взрослых людей, а также брать с собой собственный разум. Мелочи вроде пата, телосложения, цвета кожи и сексуальной ориентации оставлялись на наше усмотрение, но все мы были обязаны иметь черты лица Абигейл Джентиан, Горечавки, — высокие скулы, волевой подбородок, а также разноцветные глаза — зеленый левый и иссиня-голубой правый.

Все остальное могло быть каким угодно.

Возможно, причина в том, что с добавлением каждой очередной нити вновь пробуждалось прошлое, но с приближением Тысячной ночи все мы чувствовали, как наш разум все больше заполняется воспоминаниями Абигейл Горечавки. Мы помнили, что значит быть лишь одним индивидуумом, помнили, что было много веков назад, до того, как Абигейл разделилась на множество клонов-шаттерлингов и отправила их странствовать по галактике. Все мы помнили, как мы были Абигейл.

Ближе к сплетению семисотой нити ко мне снова пришла Портулак. Ее волосы были уложены в жесткие завитки, напоминавшие структуру нашей галактики; среди них мерцали красные, желтые и голубоватые драгоценные камни, соответствовавшие различным звездным скоплениям.

— Лихнис, — осторожно позвала она.

Я покинул балкон, с которого восстанавливал после шторма один из мостов, магическими движениями рук заставляя крошечные невидимые механизмы — составные части моста — соединяться в единое целое. Материал тек, будто молоко, а потом волшебным образом затвердевал.

— Явилась помучить меня расспросами про закаты?

— Вообще-то, нет. Нам нужно поговорить.

— Всегда можно отправиться на одну из этих особенных оргий,— насмешливо бросил я.

— Я имела в виду — наедине. Без посторонних. — Вид у нее был необычно рассеянный. — Ты создал на этом острове какое-нибудь Убежище?

— Не видел в том нужды. Могу создать, если считаешь, что овчинка стоит выделки.

— Нет, это только привлечет лишнее внимание. Придется обойтись моим кораблем.

— Мне обязательно нужно закончить с этим мостом.

— Заканчивай. Когда будешь готов — я у себя на борту.

— В чем, собственно, дело, Портулак?

— Жду тебя на корабле.

Она повернулась, и мгновение спустя с неба опустилась квадратная стеклянная пластина. Портулак ступила на нее. Пластина расширилась и сложилась, образовав нечто вроде куба. Куб плавно поднялся в воздух, а затем, внезапно набрав скорость, умчался прочь. Я смотрел, как он исчезает вдали, отбрасывая