— Теперь давайте подышим, десять минут. Я покажу вам упражнения. Для начала вдохните полной грудью через нос так, чтобы почувствовать, как у вас напряглись мышцы живота, и выдыхайте через рот короткими, ритмичными выдохами так, чтобы почувствовать, как брюшная полость постепенно расслабляется. Начали. Ху, ху, ху, ху, ху, ху, как паровоз, ритмично.

И пока мы дышали, я в первый раз внимательно посмотрела на него. Видный, слишком рано отяжелевший сорокалетний мужчина, волосы в беспорядке, блестящие острые зубы, он мне кого-то напоминал, только я не могла понять кого, нет, никого из моих бывших, а их не было слишком много. Кроме Павле, еще двое. Они ненадолго задержались в моей жизни, и первый, и второй, и третий, и у каждого были для этого какие-то свои причины, я не особо-то старалась понять их. Ушли они так же, как и пришли, моя жизнь шла по заведенному порядку, исключительно организованно: взросление, забота родителей, окончание школы, училище, слишком ранний брак и еще более скорый развод. Какое-то время я работала, потом получила специализацию, дважды ездила в Россию, один раз в Эдмонтон, в канадскую Альберту, и поняла, что Белград вместе с его новыми районами не самое плохое место для жизни в этом мире, здесь тебя, по крайней мере, кто-нибудь да окликнет, заметив, что ты женщина, а там — нет.

В России мужики вообще не ухаживают за женщинами, им это не нужно, Россия — райское место для них, стоит им повернуться, и на них уже смотрят десятки русых, кровь с молоком семнадцатилетних славянок, а в Эдмонтоне я не заметила даже случайного жеста, кроме одного частного случая, и я постоянно, в течение всей моей двухмесячной стажировки, спрашивала себя, как же они друг к другу подступаются, каким образом сообщают о своих желаниях, страх наказания за харрасмент просто заморозил любое влечение. Я дышала в унисон с профессором Зечевичем и думала о том, как быстро пролетела у меня прошлая неделя, на работе, такой, как моя, человек очень быстро учится включаться и выключаться по необходимости, в четверг и пятницу ко мне пришли хористы, небольшая группа, я показывала им как правильно дышать, они были красивы, два молодых человека и три девушки, и я все время думала, как ужасно то, что их ждет. Они стояли передо мной и дышали как-то бессловесно, инстинктивно, по необходимости дышать — чтобы жить и чтобы петь, не размышляя о том, что им в будущем придется пережить: все эти эмоциональные катастрофы, семейные беды, несчастные влюбленности, плохо прошедшие и еще хуже истолкованные страсти…

— Извините, Алиса, а сколько это продлится?

— Столько, сколько вам это будет нужно. Каждый день вы должны так, сконцентрировавшись, дышать по меньшей мере десять-пятнадцать минут и каждый раз, когда вынуждены долго разговаривать, вы должны себе напоминать о том, что нужно почаще глубоко вдыхать воздух, и так до тех пор, пока это не войдет в обыкновение, в привычку. Увидите, тогда вам станет легче, и голос перестанет хрипеть.

— Интересно, знаете ли, я сам пришел к случайному заключению. Длина фразы зависит от глубины вдоха.

— Именно так, профессор. Это похоже на пение или игру на духовых инструментах, фраза длится столько, на сколько у человека хватает дыхания. Все, кто долго и громко говорит, должны научиться дышать, в этом смысле нет никакой разницы между школьным учителем и оперным певцом. Все они, включая и актеров, и политиков, должны преодолеть рампу. Это непросто, и для этого необходимы кое-какие знания.

— Понимаю. Только одних знаний недостаточно. То есть без понимания можно все испортить, знание — это одно, а понимание — что-то совершенно другое, я это часто говорю своим студентам. Вы можете выучить все о стихах, говорю я им, можете выучить и многое о поэзии, но это даже близко не означает, что вы станете поэтами. Поэзия превосходит и знание, и понимание, она приходит после этого, если вообще приходит. Я имею в виду, что обычно она не приходит никогда, то есть она не может прийти без знания и понимания, это необходимое условие, хотя и недостаточное.

На самом деле я его не особенно хорошо поняла, все равно, он говорил интересно, пусть и немного невнятно, сиплым голосом. Да, мне показалось, что по сути, он говорит о любви. В моем логопедическом кабинете у меня было немного таких собеседников…

Мамина реабилитация проходила очень медленно, болезнь пришла в самое неподходящее время, если вообще может быть подходящее время для прихода болезни. Я хочу сказать, только мы свыклись с тем, что отца больше нет, и кое-как научились с этим жить, как Гаврило сообщил то, что сообщил; я его абсолютно понимаю, ведь жизнь длится не двести лет, чтобы все происходило естественно и легко, хотя я, бог знает с каких пор, считаю, что все, что началось, должно и закончиться. Пока мама была в больнице, сначала на «Бежанийской косе», а потом на трехмесячной реабилитации в Младеноваце, Гаврило и я сделали все необходимое в связи с наследством и нашу большую квартиру в Дорчоле разменяли на две меньшие. Он отправился в Банову Брду, а мы в Новый Белград, вверх по Саве, дом номер 66. Мне все удалось организовать так, чтобы это не отражалось на работе. Гаврило участвовал лишь в той мере, в какой это было необходимо, и то ли по причине занятости обоих, то ли из-за того, что жили мы в разных концах города, то ли вследствие того, что он лихорадочно искал себе работу, хоть какую-нибудь, а в итоге погрузился в отношения, оказавшиеся чем-то большим, чем случайная связь — он нашел себе девушку на пятнадцать лет моложе себя, фанатку хип-хопа, ничего не понимавшую в жизни, с которой мне невозможно было обменяться и парой слов, — и мы перестали видеться каждый день. Явно семейная история повторялась, наследник по мужской линии женился на малолетке и в сорок лет размышлял о том, что будет, когда она вырастет. Я поняла, какой обузой было бы для него заботиться о матери, которая после инсульта едва двигалась, и я просто освободила его от этой обязанности, сказав, что он не должен чересчур усердствовать, достаточно будет иногда ее навещать. А он так и сделал: приходил обычно в течение рабочей недели, в четверг или пятницу, потому что в выходные играл в плавучих ресторанах, и в самом деле не особо утруждаясь, только иногда очень скромный знак сыновней любви, а мама его любила до самозабвения, и сразу по возвращении после реабилитации из Младеноваца велела каждый месяц отдавать ему часть ее социальной пенсии — до тех пор, пока он ни устроится, как она сказала, а я всю свою жизнь подчинила ей. Я сбегала с работы, чтобы ее накормить и привести в порядок, только по субботам и воскресеньям спала чуть дольше, посвящая остаток выходных уборке квартиры и закупке продуктов.

И так четыре года. Мы стали похожи на двух старых дев, хотя у меня есть несколько приятельниц, родивших в тридцать восемь, мне же только тридцать пять, и я успокаиваю себя, что у меня еще есть время. В общем, дни перетекали один в другой, похожие во всем, и были так хорошо организованы, что едва ли я припомню, что на прошлой неделе я делала во вторник, а что в среду, поскольку разницы нет. Утром встаю, принимаю душ, одеваюсь, еду с пересадкой, в восемь открываю кабинет, учу людей говорить и дышать, в четыре заканчиваю, еду с пересадкой, прихожу домой, застаю маму сидящей перед телевизором, она следит за всеми событиями, новостями и сериалами, ее день состоит из обрывков телевизионной программы, мы обедаем, если погода хорошая, я вывожу ее на прогулку, к Саве, по реке плывут пластиковые бутылки и сучья. Иногда мне кажется, что я забыла про то, что я женщина; мама постоянно призывает меня куда-нибудь сходить, съездить, пригласить какую-нибудь дальнюю родственницу, чтобы в это время поухаживала за ней, только на кой черт мне куда-то идти, некуда мне идти, все мои сверстницы повыходили замуж или поразводились, у них дети, мужья, любовники, что им до меня…