слова по кругу, и в какой-то момент у меня начала болеть голова: мне стало казаться, что все это чушь, слова не связаны между собой и не имеют смысла.

Я перестал креститься, ведьма оборвала молитву и зло зыркнула на меня:

– Не прекращай!

– Я не хочу, – буркнул я.

– Что?!

– Я не хочу! – повторил я громче.

Чем сильнее я отказывался, тем настойчивей они с Галиной Петровной меня уговаривали. В конце концов я сделал единственное, что оставалось в такой ситуации: лег на пол, застучал ногами и заорал:

– Нет! Нет! Нет!

Кричал и думал: мне можно. Я же детдомовский. И у меня дебильность.

Галина Петровна именно так ведьме и объясняла, охая и поднимая меня с пола:

– Ой, простите, пожалуйста! Извините, ради бога! Я его из детдома взяла, он на голову тоже нездоров!

Лицо ведьмы-экстрасенски сменилось на жалостливое, она зачем-то перекрестила меня несколько раз и посмотрела на Галину Петровну как на мученицу.

Я успокоился только тогда, когда мы ушли из этой квартиры.

– Почему ты себя так ведешь?

– Я здоров. Зачем мне это? Она сама сказала, что я здоров.

Тогда Галина Петровна закричала на всю улицу:

– Ты не здоров! – И еще раз, но уже почти по слогам: – Ты! Не! Здо! Ров!

На следующий день она вернула меня в батор. Напоследок я украл у нее мобильник, потому что обещал старшакам что-нибудь из техники. Она обвинила меня в воровстве, и мои вещи обыскали, но к тому моменту мобильник я уже успел отдать Цапе.

* * *

В баторе был свой священник. Когда он приезжал, ему нужно было признаваться во всем плохом, что сделал. Воспиталка заставляла признаваться всех, кроме Чингиза и Эльмиры. Про них она говорила:

– Им не нужно, у них другая культура, а вы должны каяться в грехах, потому что вы – русские.

Чингиз, услышав это, спросил потом у воспиталки во время обеда:

– А можно я буду есть говядину вместо свинины?

– Жри, что дают, – отрезала та.

Я не признавался во всех грехах, а называл только те, что говорили и все остальные.

– Я матом ругаюсь… – бубнил я, стоя перед какой-то книгой – ее держал в руках отец Андрей. – И еще… Э-э-э…

Воспиталка находилась здесь же, неподалеку, и подсказывала:

– Телефон у Галины Петровны кто украл?!

– Не я.

– Ты! Ты! Еще и врет! Вот и говори теперь: «Я вру».

Я промолчал, подняв взгляд на священника. Он с нескрываемым сочувствием посмотрел в ответ, мягко закрыл книгу и сказал мне:

– Ну все, все… Можешь идти.

Я ушел, а на мое место встал Гоша и сказал:

– Я матом ругаюсь…

Через пару недель я попал к отцу Андрею и его жене в гости. Они усыновили кучу детей – человек шестнадцать, кажется. Такой у них был образ жизни. Я был не против стать их семнадцатым ребенком, даже если придется каждый день признаваться во всем плохом – зато дома.

Его жену звали матушка Светлана. Все должны были называть ее матушкой, даже те, у кого вообще-то есть своя мама. Они жили в деревянном домике недалеко от батора. Первую ночь я провел на полу – на самодельном матрасе, выложенном из одеял, но мне понравилось. Они сказали, что если я захочу остаться в их семье, то они, конечно, купят мне собственную кровать.

Утром я познакомился с Сашей – это их дочь. Она оказалась ближе всех мне по возрасту: мне было одиннадцать, а ей – тринадцать. Она была похожа на мальчика: короткостриженая и в одежде не по размеру – видимо, донашивала за старшими братьями.

После завтрака мы с Сашей играли во дворе, ели малину прямо с куста и брызгались из шланга. Потом она сказала:

– Давай поиграем в бутылочку.

А я сказал:

– Давай. На что?

– На желания.

– Давай на поцелуи.

У нас в баторе старшие всегда играли на поцелуи или раздевания с девчонками. А если они не хотели, то иногда силой уводили в туалет и там доигрывали.

Саша тоже начала отказываться:

– Я не хочу целоваться.

А я начал торговаться, потому что хотел:

– Давай поцелуемся, а я тебе за это дам телефон.

Их родители были против гаджетов.

На самом деле я просто не знал, когда у меня еще будет шанс поцеловать девчонку. Я же не крутой, как Цапа или Баха, и я не смогу никого утянуть в туалет, когда стану старше.

– Ага, – хмыкнула Саша. – Не дашь…

– Дам, – пообещал я, вытащив свой телефон и показав его.

– Это же «Нокия», – отмахнулась Саша. – Он старый.

– Но у тебя-то никакого нет, – справедливо заметил я. – А тут есть игра в «Змейку».

Вздохнув, вяло оглянувшись по сторонам, она все-таки согласилась:

– Ладно, давай… Но только быстро.

Я приблизился к ее лицу и прижался своими губами к ее. Она тут же отстранилась, но мне показалось, что получилось слишком коротко, не как настоящий поцелуй, поэтому я еще раз прижался к ней губами, но тут уже нас прервал грозный крик отца Андрея:

– Вы что там делаете!

Саша, отпрянув от меня, затараторила:

– Папа, я тут ни при чем, это он просил, я не хотела, я ничего не делала!

– Ничего не делала?! Да я тебя щас!..

Отец Андрей побежал обратно в дом за ремнем, а Саша – прятаться за сараем. Только я стоял на месте и смотрел на эту беготню как на эпизод из «Деревни дураков» – когда мы были маленькими, нам иногда включали эту передачу в баторе. Просто клоуны – столько шума из-за какого-то поцелуя.

Вечером я слышал, как отец Андрей и матушка Светлана говорили между собой обо мне. Матушка шипела на мужа:

– Кого ты привел в дом? Что ты вообще о нем знаешь?

Отец Андрей отвечал тихо, я не слышал.

– Ты видел его личное дело? Как можно кого попало приводить? А если он ее заразил?

– Он не заразный, – услышал я ответ отца Андрея.

– Ты с чего это взял? Это тебе не шутки! Завтра же своди Сашу на анализы!

На следующий день они вернули меня в батор. Я не стал их семнадцатым ребенком, зато телефон остался при мне.

* * *

Я учился в коррекционном классе, потому что был дебилом. Я с трех лет знал, как звучит мой диагноз: «Умственная отсталость легкой степени». Мне объяснили, что это значит: в будущем я смогу жить самостоятельно и ухаживать за собой, но выучиться у меня получится только на сантехника или маляра.

Светлана Сидоровна преподавала нам математику: рассказывала, как складывать и отнимать цифры. Она всегда говорила мне, что я хорошо считаю,