Лже-алалой, несущий на себе слишком много пурпурного бархата и золота, отпихнул с дороги тщедушного хариджана, рявкнув ему: «Ну ты, пришелец, смотри, куда прешь!» Растерянный хариджан, споткнувшись, осенил свой потный лоб знаком мира и шмыгнул в толпу, как побитая собака.

Бардо, посмотрев на меня, печально покачал головой. Он всегда питал странную симпатию к хариджанам и прочим бездомным пилигримам, прибывающим в наш Город ради духовного обогащения (а слишком часто и материального). Подкатившись поближе к варвару-алалою, мой друг мастерски сделал подножку, сталь звякнула о сталь, и алалой растянулся во весь рост. «Прошу прощения!» – со смехом бросил ему Бардо, а потом схватил меня за руку и потащил сквозь толчею конькобежцев, спешивших на ужин в свои излюбленные кафе. Я оглянулся, но пострадавший алалой уже скрылся из виду.

– На Летнем Мире, – сказал Бардо между двумя глотками воздуха, – мы клеймим таких каленым железом.

Мы свернули в Квартал Пришельцев, на улицу Десяти Тысяч Баров. Я говорил, что улицы Невернеса не имеют названий, но это не совсем так. Они не имеют официальных названий, которые значатся на уличных табличках, – но многие, особенно в Квартале Пришельцев, различаются по своим характерным особенностям. Есть улица Резчиков и Расщепителей, улица Публичных Девок и улица Мастер-Куртизанок. Улица Десяти Тысяч Баров – скорее район, чем улица. Это целый лабиринт красных дорожек с крошечными барами самой узкой специализации. В одном подают только тоалач, в другом – сулку, препарат из шишковидной железы птицы талло, вызывающий галлюцинации в малых дозах и грозящий смертью в больших. В одни бары ходят только Подруги Человека, другие открыты для всех, кто пишет хайку (но только самумские хайку) или играет на шакухачи. Есть бар, где эсхатологи спорят, скоро ли продолжающий взрываться Экстр уничтожит последние из Цивилизованных Миров, а рядом помещается бар тихистов, которые верят, что вселенная зиждется на элементе случайности, а посему некоторые миры, по всей вероятности, уцелеют. Не знаю, сколько этих баров всего – действительно десять тысяч или намного больше. Бардо часто шутит, что любой бар, который можно себе представить, наверняка уже существует. Он уверяет, что где-то есть бар, где фраваши критикуют мятущуюся поэзию Веков Роения, и другой, где критикуют самих критиков. Почему бы, собственно, и нет? А где-то есть и такой, где обсуждается все происходящее в остальных барах.

Мы остановились перед черным, без окон баром для мастер-пилотов – или, следовало бы сказать, баром для мастер-пилотов, вернувшихся из мультиплекса недавно. Солнце уже село, и ветер яростно гнал снег по темной ледяной дорожке. В тусклом свете уличных фонарей – когда он пробивался сквозь снежные завихрения – лед казался застывшей кровью.

– Экое скверное место. – Зычный голос Бардо отражался эхом от каменных стен. – Есть предложение. Я сегодня добрый и хочу купить тебе мастер-куртизанку на всю ночь. До сих пор ты не мог себе такого позволить, верно? Клянусь Богом, это ни с чем не…

– Нет, – отрезал я и открыл тяжелую дверь – обсидиановую и такую гладкую, что она казалась сальной на ощупь. Поначалу крохотное помещение показалось мне пустым. Потом я разглядел у темной стойки двух мужчин. И тот, что пониже, сказал:

– Пожалуйста, закройте дверь – холодно.

Мы вошли в бар, слабо освещаемый огнем в мраморном очаге.

– Мэллори, Бардо, – сказал тот же человек, – что вы здесь делаете?

Мои глаза уже привыкли к тусклому оранжевому свету, и я узнал мастер-пилота Лионела Киллиранда. Устремив на меня пристальный взгляд, он вопросительно вздернул свои белесые брови.

– Соли, – сказал он высокому человеку рядом, – позволь представить тебе твоего племянника.

Высокий повернулся к свету, и я увидел своего дядю Леопольда Соли, Главного Пилота нашего Ордена. Я словно в зеркало смотрел.

Соли уставился на меня беспокойными, глубоко посаженными голубыми глазами, и мне не нравилось то, что я в этих глазах видел. Мне вспомнились рассказы тетки: Соли славился бурными непредсказуемыми приступами ярости. Нос у него, как и у меня, был длинный и широкий, рот большой, с твердой линией губ. Худощавое тело от длинной шеи до коньков было одето в плотную черную шерсть. Казалось, он разглядывает меня с не меньшим любопытством, чем я его. Я смотрел на его волосы, а он на мои. У него они были стянуты позади в длинный хвост серебряной цепочкой по обычаю его родной планеты. Самума. В их волнистой черноте пробивались рыжие нити – генетическая метка какого-то давнего Соли, подправившего свои хромосомы. У меня, слава Богу, волосы густо-черные, без всякой рыжины. Я смотрел на него, он на меня, и в тысячный раз гадал, откуда взялись мои гены.

– Сын Мойры. – Имя моей матери он произнес как ругательство. – А ведь тебе не полагается здесь быть, правильно?

– Я хотел познакомиться с вами. Мать мне всю жизнь о вас рассказывала.

– Твоя мать меня ненавидит.

Наступило долгое молчание, которое нарушил Бардо, осведомившись:

– А где же бармен?

Бармен, послушник с тонзурой, прикрытой белым шерстяным клобуком Борхи, приоткрыл служебную дверь за стойкой и сказал:

– Это бар для мастер-пилотов. Кадеты пьют в кадетском баре, через пять домов на этой же дорожке по направлению к Музыкальной улице.

– Кадеты не спрашивают у послушников, что им следует делать, – отпарировал Бардо. – Подай мне трубку с тоалачем, а моему другу кофе – летнемирский, если он у вас есть, фарфарский, если нет.

Послушник, пожав тощими плечами, ответствовал:

– Мастер-пилоты не курят тоалач в этом баре.

– Тогда налей мне стопку жидкого тоалача.

– У нас не подают ни тоалач, ни кофе.

– Тогда аморгеник. Покрепче, чтоб гормоны заиграли. Нам предстоит деловая ночка.

Соли взял рюмку с какой-то дымчатой жидкостью и отпил глоток. В очаге позади нас треснуло и рассыпалось полено, брызнув углями и пеплом на плиточный пол.

– Мы пьем спиртное или пиво, – сказал Главный Пилот.

– Варварство какое, – буркнул Бардо и добавил: – Ладно. Мне пива.

– А как называется ваш напиток? – спросил я своего долговязого дядюшку.

– Виски.

– Мне тоже виски, – сказал я послушнику. Он наполнил большую кружку пенистым пивом, а бокал поменьше – янтарным виски и поставил напитки перед нами на стойку розового дерева.

Я глотнул и закашлялся, а Бардо, уже выхлебавший свое пиво, спросил:

– Каково это на вкус? – Я дал ему попробовать. Он тоже закашлялся, когда огонь обжег ему горло, и заявил: – Собачья моча!

Соли улыбнулся Лионелу и спросил меня:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать один, Главный Пилот. Завтра, когда мы принесем присягу, я стану самым молодым пилотом за всю историю Ордена. Не подумайте только, что я хвастаюсь.

– А как же еще тебя понимать? – сказал Лионел.