себе знать… Павлюк стал вглядываться в замерзшее окно, но иней и лед не давали увидеть что бы то ни было. Накинув шапку, Павлюк выбежал на улицу… Кругом никого… Только «завируха» подхватывала, точно пыль, снег и несла его вдоль дороги. Он подошел к окну и тут только понял, что это щелкала синяя бумага, заменявшая одно из стекол.

Пронизывающий морозный ветер ожигал члены Павлюка, он проникал в его душу, сердце, он обнимал своими жгуче-ледяными объятиями его тело и точно чеканной, ледяной рукой давил мозг, сердце… и останавливал кровь…

Павлюк бросился домой… в каком-то приливе отчаяния он схватил расшатавшуюся табуретку, ударил ею об пол так сильно, что она разлетелась на куски. Подобрал их, кинулся к печи, вырвал кусок соломы из матраца, подложив ее под дрова, поджег и через минуту — яркое пламя вспыхнуло и осветило убогую обстановку конуры, бледное лицо Павла и образок.

Закопошились тараканы, поползли из углов на свет, на тепло и их тараканьим жизням стало так же радостно, как светло и радостно было на миг в душе Павлюка. Чем ярче горели останки табурета, чем сильнее освещалась красноватым светом комната, тем учащеннее билось сердце страдальца, тем все с большим и с большим забытьем счастливого упоения он вдыхал больной грудью нагревающийся воздух. Но вот деревяшки обратились в ярко-красные уголья, игравшие огненными тенями, с синеватым огоньком наверху; вот они потускнели, покрылись пеплом, вот развалились на части, а вот осталась одна горячая зола.

С каждой минутой агонии огня, снова холод упрямо борол тепло и с каждой минутой безнадежная тоска охватывала Павлюка.

Жизнь… холод… муки… болезнь… и впереди — что? Что впереди?! Что впереди?!! В отчаянии он бросился на кровать, уткнулся лицом в подушку, на которой еще сохранилось углубление от головы отца, и заплакал; заплакал слезами безысходной тоски и печали…

А отца нет…

Но что это? Торопливые шаги… Отворяется дверь и кто-то, с трудом переводя дыхание от усталости, спрашивает:

— Здесь живет… Савва Завейко?

Павлюк вскочил. Предчувствие чего-то недоброго охва-

Жизнь... холод... муки... болезнь... и впереди — что? Что впереди?!

тило его, зубы застучали и от холода, и от нервной лихорадки.

— Что такое? Что вам надо?

— Здесь живет Савва Завейко?.. Отвечай скорей!.. Я час целый мотаюсь… и толкаюсь из дома в дом… Тут живет, что ли?..

— Здесь! Здесь!

— Ты сын?..

— Да.

— Беги со мной… неладное приключилось с отцом; беги, а то, чего доброго, в живых не застанешь…

Павлюк задрожал. С его батькой худо… с его батькой!! Господи, да что же это?!! Он схватил шапку и точно новая жизнь, новая сила влились в его больное тело и он быстро побежал за незнакомцем.

За ними, прихрамывая, следовала Галатея.

Дорогой несколько раз он порывался спросить у незнакомца, что такое случилось с отцом… но тот только махал руками и торопливо говорил:

— Иди, иди — узнаешь…

— Да жив ли?

— Когда ушел, был жив…

Павлюк бежал. Он не замечал ни мороза, ни ветра; он не замечал, как взбудораженный ветром снег залезал ему в уши, в рот, в глаза, таял и тотчас замерзал корочкой на коже его лица, ушей, шеи, опять таял и опять креп. Он не замечал, что его драные штиблеты были полны снега; он не замечал, что все крепчавший ветер воровски проникал и под летнее пальто, лаская морозным поцелуем грудь, и под панталоны, надетые на голое тело, и под шапку, и сквозь шапку, леденя бедную голову…

Они миновали одну улицу, другую, третью… Тут им попался прикрытый полостью дремавший извозчик. Незнакомец подбежал, толкнул ванька и, крикнувши: «На Б — ку», — сел в сани, куда за ним машинально вскочил и Павлюк. Коренастая лошадка довольно быстро бежала, — желая согреться.

— Пошел, пошел, — подгонял незнакомец. Это был на вид довольно приличный молодой человек из типа маменькиных сынков.

— Я к тебе тоже на извозчике приехал, да он не захотел назад везти, повернул домой…

— Как же вы нашли-то меня?!

— Твой отец объяснил адрес; вот он у меня в руках, я записал. Молил, чтоб сына привезти… ну, я и согласился. Другие-то товарищи отговаривали, а я не послушался, поехал, больно жалко его стало… очень любит он тебя…

— Да что же с ним? Говорите, Бога ради! Не мучайте меня! Зачем терзаете меня?! Что я вам сделал?! Говорите же! Говорите!

— Да пойми ты, долго рассказывать… приедешь и узнаешь, и увидишь сам… Пошел, пошел… — опять подгонял незнакомец извозчика.

Ванько был добросовестен и усиленно дергал вожжами и растягивал чуть не до крови губы лошади. Та бежала то рысью, то подымалась вскачь.

За санями, не отставая ни на шаг, бежала запыхавшаяся Галатея.

— Заверни налево в улицу и направо остановишься в конце у крайнего дома… понял?..

Опять задергал вожжами ванько, зачмокал, занукал, — раз пять обругал кобылку и холерой, и толстобрюхой, и ленивым чертом и, наконец, обозвав «Эх ты, милая», тпрук-нул и остановился у двухэтажного, довольно приглядного дома.

Незнакомец кинул ваньке целковый. Тот ломал шапку, благодарил, но никто не обращал внимания на его поклоны.

Незнакомец усиленно дергал за ручку звонка…

Минуты через четыре дверь отворил бледный, перепуганный лакей.

Глава II

СИЛКИ

На Ф…ской улице стоит довольно богатый дом. Одну из квартир занимали Василий Пантух и Мария Курилич. Эта милая чета занималась темными делами и преимущественно в свои силки заманивала молоденьких девушек; эксплуатировали запутавшихся в расставленной паутине бабочек и набивали золотом свои карманы. При них состояли свои агенты, свои соглядатаи, которые за известную лепту доставляли сведения о подходящих субъектах и ловкими маневрами заманивали в притон намеченные жертвы. Обстановка квартиры отличалась яркостью, золотой мишурной мебелью и безвкусицей. Кроме занимаемых хозяевами, вся квартира состояла из мелких комнат, таинственно обставленных мягкой мебелью, преимущественно удобными кушетками, диванами, оттоманками, освещаемых где розовыми, где голубыми, где молочными или пестрыми фонарями. Вечером туда собирались молоденькие особы, богато и пестро одетые, сильно набеленные и нарумяненные, а между ними попадались еще и со свежими румяными личиками. Каждого посетителя прежде, чем впустить, опрашивали или оглядывали в приотворенную дверь и, если были знакомые, посещавшие раньше или не казавшиеся подозрительными, их впускали и тут-то начинался торг. На большинство цена была установлена, а за свежее, или нетронутое совсем, или малодержаное шла торговля, и хозяева умели не сбить цену; умели разжечь страсти, показать товар лицом и почти всегда сделка была удачна и кончалась продажей очень выгодной к их удовольствию.