Оторвемся же от книги «Здравствуй, грусть». Я нервно смеюсь, когда со мной заговаривают о ней, и меняю тему. По сути, после появления романа главным был вопрос: «Подлог это или нет?» – и сегодня о той прежней популярной Саган я немногое помню. Знаю только, что результатом лавины, повлекшей меня за собой с самого начала, явилась некоторая усталость от себя самой и от прессы. С тех пор я уже не разглядываю себя, и от этого мне легче. Перейдем же к роману «Смутная улыбка», укрепившему мою известность.

«В очередной раз мадемуазель Саган озадачивает нас. Мы, безусловно, с нетерпением – и многие с нацеленными ружьями – ждали появления нового романа после книги „Здравствуй, грусть“, но большинство ружей опустилось перед этой простой новинкой, по-прежнему переполненной чувствами, но теснее связанной с обычной жизнью, нежели „Здравствуй, грусть“. Любопытно, что „Смутная улыбка“ описывает наивность, уязвимость героев, чего нельзя было ожидать от автора, судя по первой книге. Новый роман местами нарочито сентиментален, рассказывает о трогательном и неусыпном поиске большой любви, поиске, продолжающемся до того утра, когда героиня просыпается под убаюкивающую музыку Моцарта, которая возвращает ей вкус к жизни. Это состояние она передает такими спокойными словами: „Я – женщина, любившая мужчину. Это так просто: не из-за чего тут меняться в лице“. Несмотря на нравы, изображенные в книге, нравы, которые нельзя приписать целому поколению, есть в этой книге нечто трогательное, внушающее надежду. Стиль энергичный, но отточенный, хотя и не такой, быть может, удачный, как в романе „Здравствуй, грусть“, поскольку мадемуазель Саган пишет слишком быстро. Тем не менее ее чудовищно банальные герои запомнятся благодаря их абсолютной естественности и точности диалога».

Разумеется, я цитирую по памяти наиболее благоприятные отзывы. (Неужели я ударилась в нарциссизм, да так рано?) Отзывы зачастую были ужасны, но из них, как нарочно, моя память ничего не воспроизводит. Четыре главных критика того времени – Камп, Анрио, Кантер и Руссо, представлявшие «Фигаро», «Монд», «Нувель литтерер», защищали меня почти инстинктивно – настолько свирепо нападали на меня другие. Следует, конечно, сказать, что этих всемогущих критиков сегодня обвинили бы в конформизме, резонерстве и буржуазности. Но их статьи были очень полезны писателям. Они придавали уверенности и иногда помогали по-новому взглянуть на свой стиль, на воздействие, оказываемое вашими книгами, на возможные их слабости, бессодержательность персонажа и т. д. Более того, названные мной критики объективность ставили выше приятельских отношений или самолюбования. Короче, они прочитывали книги и говорили о них достаточно, чтобы аудитория знала, что ей предстоит прочесть, а также учитывала их мнение. Как ни странно, эти люди, что были на тридцать, сорок лет старше меня, исповедовали те же ценности: всепоглощающую любовь к литературе и отвращение к тому, как ее начинали использовать…

Итак, я была объявлена истинной матерью двух моих книг. Да, именно я написала эти удручающе скандальные голубые томики, эти нелепые гимны эротизму и т. д. В других газетах – другие песни, но должна сказать: я смеялась над ними от души. У меня было полно друзей, настоящих или мнимых (во всяком случае, некоторые из них сохранились до сих пор). Я по-новому открыла для себя Средиземное море, пустынное побережье Сен-Тропе, где было два ресторана, один старьевщик, один продавец чипсов и один булочник, да еще бар «Ля Понш», убежище, предлагавшее приезжим три комнаты и чудесный вид на рыбачий порт. Вся остальная деревня была также в нашем распоряжении. Как мы были счастливы там! Вспоминать об этом так сладостно… Между тем, словно для создания сентиментального противовеса подобным развлечениям, после «Смутной улыбки» в моей жизни началась долгая полоса совпадений, о которых я расскажу позже. Литература и жизнь постепенно смешивались. Именно после выхода этой книги, например, я встретила Ги Шёллера, издателя, который, помимо чувства юмора, обладал «серыми глазами, выглядел усталым, почти печальным». И я не думала тогда, что мне надо быть настороже.

Не из-за чего тут было меняться в лице, что не помешало мне сделать это шесть месяцев спустя при появлении новой книги и по воле мужчины с грустными глазами.

Чтобы объяснить дальнейшие события, я вынуждена обратиться к моей личной жизни, хотя, как правило, я этого тщательно избегаю. Однако некоторые книги требуют пояснений, в частности «Через месяц, через год», третий по счету роман в нескончаемом списке моих творений. О Ги Шёллере я немногое добавлю. И не вернусь больше к «Смутной улыбке», хотя наша встреча с Шёллером в некоторых отношениях была подобна звукам виолончели на заднем плане моей жизни, мелодии, которую он полностью и долгое время проигрывал, сам не очень это сознавая. Чтобы избавиться от нее, я сбежала в Милли-Ля-Форе, укрылась в очаровательном домике с мельницей, который арендовал Кристиан Диор, и провела там зиму с моей лучшей подругой детства и одноклассницей Вероникой. Нас навещали разные люди, но добирались они к нам с трудом из-за проблем с бензином. Однажды прекрасным утром я, напевая, отправилась с моей прекрасной мельницы навстречу Жюлю Дассену и Мелине Меркури, приезжавшим к обеду, и на обратном пути, попав в канаву, ставшую позднее причиной гибели десятка человек, я потеряла управление; моя машина врезалась в откос, к счастью, выбросив моих пассажиров, но зато придавив мне шею. Жюль Дассен, ехавший сзади, притормозил, бросился ко мне; и пока Мелина, совсем обезумев, бежала по полю, взывая к Аиду, владыке царства мертвых, он пытался оживить меня дыханием рот в рот. Я – единственная женщина, которую Жюль Дассен, неотразимый Дассен, в течение получаса целовал в губы на глазах у Мелины. Но я находилась в коме, увы…

То была моя первая смерть. Меня соборовали (ко мне «Ангелы небесные»…) и, хотя я была на волосок от смерти, повезли в Париж на «Скорой помощи», впереди которой, развив предельную скорость, со слезами на глазах и в полном отчаянии мчался мой брат. Я любила его. Около трех лет мы прожили вместе на улице Гренель, на первом этаже дома, расположенного рядом с русским посольством; вполне любезные полицейские, охранявшие это посольство, с готовностью помогали нам отгонять подальше наши нелепые драндулеты – чтобы наши моторы не будили каждую ночь посла. Потому что мы часто заводили их рано утром, устраивая нашим развалюхам, слегка помятому гоночному «Гордини», например, пробежку по шоссе, во время которой шум, ветер, встряски отрезвляли того из нас двоих, кто в этом нуждался. Те быстро промелькнувшие годы оказались одними из самых счастливых в моей жизни, и, хотя мой брат покинул меня, я не могу удержаться от смеха, вспоминая наше жилище, состоявшее из ненужной нам кухни, гостиной с пианино, софы, обитой искусственным леопардовым мехом, и двух спален с ванными комнатами. Может быть, в той «Cкорой помощи», когда мое сердце остановилось на какое-то время, а потом забилось вновь, я выбрала жизнь ради брата. В Париже меня ожидало немало людей, и среди них – хирург Лебо, который отказался делать операцию и тем самым спас мне жизнь.