непонятном вирусе, который поразил человечество и обо всем, что с ним связано, в том числе о шкатулках?

Но телевизор встретил меня только помехами. На какой бы канал я не переключал — везде были сплошные помехи. Тогда я взялся за сотовый телефон — связи не было, позвонить никому не удавалось настолько, что даже экстренный номер не вызывал гудков.

Немного подумав, я вспомнил, что в критических ситуациях информацию транслируют по радио, но никаких радиоприемников у меня в доме, конечно, не было. На всякий случай я проверил радио в телефоне, но там тоже были сплошные помехи. Я не был уверен это потому что в эфире пусто и нет вещания, или потому, что на самом деле радио в телефоне тоже работает от общей для телефонов сети, но проверить ни то, ни другое это у меня возможности не было.

Внезапно за окном раздался протяжный вопль, затем несколько беспорядочных выстрелов, и все затихло так же внезапно, как и началось.

Точно, окно. Самый доступный источник информации оказался и самым не очевидным, поскольку я по старой привычке еще с вечера задернул шторы, чтобы утреннее солнце не разбудило раньше времени.

Кто ж знал, что сегодня я проснусь не от солнца…

Я выглянул наружу, и понял, что город был так тих не потому, что было еще рано — напротив, уже часов девять утра, — а потому, что на улицах просто никого не было. Стояли вдоль бордюров припаркованные в нарушение всех мыслимых ПДД привычные машины, еще несколько машин слиплись в парочке ДТП прямо на линии разметки — и как только они меня не разбудили, когда тут бились?

Между машинами бродило несколько десятков зомби. Никаких сомнений, что это зомби, у меня не было — так двигаться могут только они. Дергано, неловко, словно солевые наркоманы на подпольном рейве.

Из одной из раскрытых дверей машин, что стояли зажатые в ДТП, свешивался окровавленный труп, под которым натекла красная лужа. Как ни странно, зомби он совсем не интересовал — видимо, в отличие от своих киношных коллег, их целью было само по себе убийство, а не поедание убитого.

В общем-то, все понятно. Ни за что не поверю, что подобная вакханалия не вызовет интереса со стороны властей, а раз я не слышу приближающегося воя сирен, то вывод прост — власти больше нет. Не знаю, что произошло, и тем более — что происходит, — но на помощь в разгадке этого дела рассчитывать не приходится.

Я посмотрел на шкатулки, стоящие на столе, одна из которых излучала манящий фиолетовый свет, на телефон в своей руке, и подошел к шкафу в углу. Раскрыл створки, являя свету узкий оружейный сейф, стоящий в самом темном и укромном месте. Пошарил в кармане самой задрипанной олимпийки, что висела тут же, в шкафу, и открыл сейф. Протянул руку и вытащил из крепления свой верный 870.

Теперь каждый сам себе власть.

Глава 2

Пожалуй, это единственное, что у меня осталось от предыдущей жизни. Жизни, в которой я был подающим надежды практическим стрелком, выигрывающим соревнования одно за другим. Медали за призовые места я давно сдал в ломбарды, чтобы оплатить съемную хату, дипломы и грамоты затерялись при постоянных переездах в попытках найти квартиру, которую я смог бы тянуть при своих нынешних доходах… И только с дробовиком я не расставался, не продал его даже тогда, когда приходилось питаться пустой гречкой, потому что ни на что другое не было денег. И с сейфом, конечно, тоже, хоть и сменил его на самый простой и дешевый, продав старый на интернет барахолке. Куда бы я ни переехал, обязательно буквально на следующий день на пороге появлялся участковый, «чтобы познакомиться», и первым делом невзначай спрашивал про сейф. Они будто единой мозговой сетью связаны и передают друг другу информацию про всех владельцев оружия, что переезжают из зоны влияния одного к другому.

Так что совсем без сейфа не вариант. К счастью, для моего малыша хватало и простого железного пенала на ключе. Хотя, конечно, никто кроме меня, «малышом» его не назовет — как-никак почти метр стали и пластика весом почти четыре кило.

Я достал дробовик, отвел назад цевье и вынул из открывшегося патронника красный вкладыш, означающий, что оружие не заряжено. Оно уже давно не заряжено и стоит на консервации — я уже давно не посещал тиры и стрельбища, у меня не было на это денег. На бары и клубы — да, были. А на то, чтобы пострелять — не было. Это просто не имело смысла после того, как меня внесли во все черные листы соревнований по практической стрельбе и не продал я свое ружье лишь только потому, что вложил в него в свое время не только кучу времени, но и часть души, собственными руками отполировывая до зеркального блеска детали ударно-спускового механизма.

Что ж, похоже, настало время возвращаться в большой… «Спорт».

Я вскинул к плечу дробовик, вложился, целясь в ближайший угол, и понял, что мои навыки за эти три года не успели никуда деться. Мастерство, как говорится, не пропьешь, даже если очень, очень постараешься. Может быть, я стал медленнее на какие-то доли секунды, и, может быть, на соревнованиях это даже бы стало для меня неприятной неожиданностью… Но не думаю, что это мне помешает в будущем. Вряд ли кто-то будет стоять у меня над душой с таймером когда-либо еще.

Я оторвал руку от цевья, имитируя перезарядку с использованием сайдседдла на левой половине ствольной коробки, и только сейчас заметил, что моя рука изменилась. На левой ладони, в самом ее центре, виднелся небольшой, с десятирублевую монету, круглый знак, напоминающий что-то такое, религиозное, вроде звезды Давида, только намного сложнее и витиеватее. Голубого цвета, он даже слегка светился, словно мне сделали татуировку светящимися чернилами и теперь они исправно выполняли свою функцию.

Во дела. Такого точно раньше не было. Я бы заметил. Интересно, однако.

Не отрывая взгляда от знака, я положил дробовик на стол и сел обратно на кровать.

Что с тобой делать, незнакомая пиктограмма? Зачем ты мне? И как ты появилась?

Знак не болел, не жег огнем и не обжигал холодом, хотя последнего я подспудно опасался. Он был… никаким. Словно на самом деле его и не было, и это просто проекция на мою ладонь, сделанная с помощью какого-то проектора.

Я поднял правую руку и осторожно коснулся знака ногтем. Ничего не произошло.