Другим участником подобного, на этот раз уже не мифологического, казуса оказался в свое время я сам. Будучи ребенком, я любил играть с исполинской стеклянной вазой или тарелкой для фруктов… по крайней мере, с чем-то настолько устойчивым и безопасным, что родители без тени боязни мне ее доверяли. И вот в какой-то момент я, постукивая по ней карандашиком (уж не знаю, что мне мерещилось тогда сквозь розовую дымку младенчества — соло на барабанах?), попал в такое чувствительное место, что она с легким треском облегчения рассыпалась в стеклянную пыль. Сам я этого, конечно, не помню, но мама мне несколько раз пересказывала всю сцену: со временем я мысленно дал свои цвета и положения тогдашним предметам, но покойная ваза (или тарелка) так и осталась в тумане. С появлением компьютеров эти уязвимости вышли, так сказать, на всенародные очи: всякому случалось, набрав что-то на первый взгляд вполне невинное, увидеть вдруг перед собой синий экран, внятно сигнализирующий о том, что работа сегодняшнего дня (и это еще в лучшем случае) пошла прахом. Неудивительно, что нечто подобное определенные звонки способны сделать и с телефоном — либо собственной комбинацией входящих электронов, либо создав резонанс с какими-то внутренними обстоятельствами, как, например, в данном случае. Вероятно, объединение просмотренной страницы музея, загруженной карты Австрии и звонка с особенной комбинацией цифр (редкая, почти исчезающая вероятность!) обязано было привести к тотальной перегрузке аппарата.

Я попытался его включить: вотще, лишь мигала пиктограмма, свидетельствующая об отсутствии заряда. Здесь опять сказалась одна из нелепых примет сегодняшнего дня: последние двадцать лет силовые точки нашей жизни постепенно смещались в сторону телефона, в какой-то момент сделав его средоточием всей обыденной биографии любого из современников. Казалось бы, его временное выключение должно даровать несколько часов полной свободы, вручить что-то вроде шапки-невидимки из страшных сказок прошлого, сделать незаметным для врагов и друзей, позволив сконцентрироваться на окружающих шедеврах (я все еще был в Музее истории искусств). Какое там! Кошмары, один другого язвительнее, обстали меня: я мгновенно представил, как волнуются близкие, не дозвонившись мне; как я упускаю выгоднейшую сделку из-за того, что компаньон мой, зачарованный перспективами, но все-таки колеблющийся, не может получить моего согласия и контракт уплывает в другие руки; как что-то случается с детьми… Человеку вообще свойственно преувеличивать свое значение для окружающего мира: смириться с тем, что после собственного исключения из бытия все вокруг останется по-прежнему, довольно-таки непросто, но мысль эту нужно выносить в себе, как эмбрион, дав ей заматереть, — внезапным прозрением осознать это мудрено. В общем, все это обдумав (хотя, может быть, и не в таких выражениях), я попытался, наперекор порыву, еще походить по музею. Фотографировать собак мне больше было нечем, но мгновенная капитуляция под не слишком разящим ударом судьбы отдавала каким-то позором: как если бы Иов перешел к новому дискурсу немедленно после того, как у него, скажем, сломалась мотыга.

Настроения дальше разглядывать картины не было никакого, тем более что все как один портреты (я опять машинально убрел в зал каких-то кронпринцев и их базедовых суженых) поглядывали на меня насмешливо, демонстративно отводя глаза, когда я встречался с ними взглядом. Наконец, уговорив себя извлечь максимум удовольствия из неожиданной утраты, я кое-как сосредоточился на картинах и демонстративно просмотрел два или три зала: внимательно, неторопливо, тщательно читая этикетки на трех языках и вглядываясь в мазки, — здесь, между прочим, оказалась и живопись поинтереснее, в том числе и прекрасный Босх, как всегда охотно посмеивающийся над зрителем-дурачком. Существуют картины, которые действуют как стакан лимонада со льдом, выпитый в жаркий день: от них как-то на несколько секунд столбенеешь, после чего отправляешься дальше уже отчасти перезагруженный (как видно, тема издохшего телефона меня не отпускала). Так вышло и здесь: «Какого, собственно, черта, — сказал я себе, — если мне не хочется больше таскаться по музею, а хочется перекусить и двигаться домой — кто может мне это запретить?» Быстрыми шагами, чуть не вприпрыжку, я отправился вниз, по парадной лестнице, где группа аккуратных, по росту подобранных китайцев, прилежно внимала экскурсоводу; вызволил из гардероба плащ и вышел вон.

Уже стемнело. Есть городской пейзаж, который неизменно наводит на меня нестерпимую тоску: ночь, легкий дождь, мелкие лужи на тротуаре и красные огни стоп-сигналов, в них отражающиеся. Убери любой из этих компонентов (скажем, замени морось на ливень) — я только надвину капюшон и зашагаю дальше, но именно это сочетание почему-то для меня губительно: выйдя из музея, я немедленно увидел, как с грацией орнамента в калейдоскопе все эти фрагменты складываются воедино. Впрочем, помощь подоспела с неожиданной стороны: очень корпулентная, пышно одетая цыганка вышла мне наперерез из-за колонн музея и, заговорив по-немецки, попыталась взять меня за руку.

Необразованность, что бы нам ни говорили, редко оказывается доблестью, но в такие минуты поневоле благословляешь внутреннего Митрофанушку. Никаких иностранных языков (кроме оскорбительно суконного английского) я не знаю: впрочем, чтобы не обижать иноязычных собеседников, я обычно в ответ на непонятную мне реплику начинаю читать хорошее русское стихотворение (однажды это помогло мне усмирить весьма агрессивного боснийского таксиста). «Отдавай мне свои деньги, и побыстрее», — сказала цыганка (я уверен, что текст был другой, но смысл, если перескочить чрез несколько логических звеньев, без сомнения, этот). «Старик! Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас», — отвечал я ей. Она, склонив по-птичьи голову, переспросила, знаю ли я по-немецки. В ответ я сообщил, что «напрасно в бешенстве порой я рвал какой-то там рукой». Беседа только начинала мне нравиться, тем более что удалось, кажется, отбиться от приступа хандры, но звуки, сладостные для уха каждого русского, пришлись моей собеседнице явно не по вкусу, так что она, не попрощавшись, повернулась и вскоре пропала между домами.

Сперва я подумал было двинуться за ней (один из многих инстинктов, гораздо сильнее руководящих нашим поведением, чем кажется), но мигом себя осадил, тем более что передо мной стояла незаурядная задача. Конечно, карта Вены (как и все прочее) была у меня в телефоне: сам я помнил лишь название улицы, на которой жил, и кое-как мог дотащиться туда от ближайшего метро. Таким образом, риск заблудиться в принципе отсутствовал: вдали виднелся знак станции подземки, спустившись в которую и слегка помудрив перед висящей схемой я без всяких затруднений должен был добраться домой. Но тут дух свободы, на меня снизошедший, предложил попробовать отыскать отель самостоятельно, дошагав по наитию до него пешком — как