— Но я не могу допустить, чтобы…

— Конечно, можете! Разберемся, когда найдется ваш кошелек. Никакой спешки. Так что сидите здесь, а я пойду договорюсь.

Поднявшись, он направился к стойке портье.

Она сделала глоток вина.

Ну, за успех.

В лифте и всю дорогу до номера она беспрестанно благодарила его. Он прихватил с собой два бокала виски и перед ее дверью предпринял последнюю попытку.

— Вы не передумали на предмет глоточка на сон грядущий?

В этот раз он даже подмигнул.

— Мне жаль, но нужно срочно позвонить в несколько мест, чтобы заморозить все счета.

Да, для него это была весьма уважительная причина, он протянул ей бокал виски и вздохнул:

— Жаль.

— Может быть, в следующий раз.

Хмыкнув, он вытащил ее магнитный ключ. Она взяла его.

— Я действительно очень благодарна вам за все, что вы сделали.

Ей хотелось поскорее в номер. Она вставила карточку в узкое отверстие. Он накрыл ее руку своей.

— Я остановился в четыреста седьмом. Знайте, где меня искать, если передумаете. Я сплю некрепко.

Он не сдавался. Полностью мобилизовав самообладание, она медленно убрала свою руку.

— Буду иметь это в виду.

Карточка не сработала. Замок не щелкнул. Она попробовала еще раз.

— Вот видите, — улыбнулся он. — Вы взяли мой ключ. Может, это знак?

Она повернулась к нему лицом. Он держал ее карточку между большим и указательным пальцами. Она отчетливо почувствовала, что еще чуть-чуть — и она начнет ему хамить. Взяв один пластиковый прямоугольник из его рук, она засунула другой ему в нагрудный карман пиджака. Дверь открылась с первой попытки.

— Спокойной ночи.

Ступила на порог, намереваясь закрыть за собой дверь. Он стоял не шевелясь и был похож на обиженного ребенка. Поманили конфеткой и ничего не дали. А он расторопный, вон как быстро со всем справился. В общем, так и быть, пусть получает свою карамельку. Она заговорила тише:

— Я дам знать, если почувствую себя слишком одинокой.

Он просиял, как весеннее солнце, и на этой лучезарной картине она закрыла дверь, повернув изнутри ручку.

— Have a nice life.[2]

Открыв на полную мощность краны в ванной, она первым делом бросилась снимать с себя парик. Корни волос чесались, и, наклонившись вперед, она принялась скрести голову ногтями. Потом выпрямилась и посмотрела на свое лицо в зеркале. Да, жизнь над ним потрудилась. Ей всего тридцать два, но она и сама прибавила бы верный десяток, предложи ей кто угадать собственный возраст. Житейские разочарования нарисовали вокруг ее глаз сеть мелких морщин, хотя в общем и целом выглядела она по-прежнему неплохо. По крайней мере, мужчины вроде Йоргена Грундберга на нее клюют, а большего ей и не надо.

Ванна наполнилась до краев, и, когда она туда залезала, вода пролилась на пол. Наклонившись вниз, она попыталась спасти брошенный на коврик костюм, но движение привело к обратному эффекту. Костюм теперь придется сушить на горячей трубе для полотенец.

Откинувшись назад, она расслабилась. Да, вот из таких удовольствий, в сущности, и состоит смысл жизни. Ну, если вы, конечно, не предъявляете к той особых претензий. Во всяком случае, собственная рюкзачная жизнь научила ее ценить подобные мелочи. Вещи, которые для большинства настолько самоочевидны, что их попросту не замечают.

Когда-то она тоже жила как все, так что знает, о чем говорит. И не важно, что с тех пор прошло много времени.

Дочь директора, Сибилла Вильгельмина Беатрис Форсенстрём. Да, когда-то и она мылась каждый божий день, когда-то и на нее распространялось это общечеловеческое право. Впрочем, право-то, может, никуда и не исчезло, просто она научилась ценить это право, когда возможность его осуществить утратила очевидность.

Сибилла Вильгельмина Беатрис Форсенстрём.

Что странного в том, что она везде была чужой? Все гарантии на пожизненную инвалидность она получила уже при крещении.

Сибилла.

Даже самые слабоодаренные школьники городка Хюлтарид проявляли неслыханные способности по части придумывания рифм к ее имени. Положение не улучшал тот факт, что в самом центре городка располагался киоск, где продавались сосиски «Сибилла», о чем всем проходящим мимо услужливо сообщала хорошо освещенная вывеска. Так что получалось, что с сосисками тоже можно было рифмовать. Куда ни кинь — все клин. Ну а уж когда все разузнали про Вильгельмину с Беатрис, изобретательность стала поистине безграничной.

Наш ребенок уникальный. Разумеется. А чей не уникальный?

Хотя, конечно, все понятно. Ну разве можно сравнивать ее с этими обыкновенными, заурядными детьми рабочих, с которыми дочь вынуждена ходить в одну школу? Мать Сибиллы тщательно подчеркивала особенное положение своей дочери, что в свою очередь узаконивало отчужденное отношение к ней одноклассников. Сибилле следовало занять подобающее место в общественной иерархии — для Беатрис Форсенстрём это было важно. Но еще важнее, чтобы это особое положение прочувствовали все окружающие. Поскольку достойным матери представлялось только то, чего хочется всем остальным. Только чужие восхищение и зависть определяли подлинную ценность вещей.

Почти все родители одноклассников работали на заводе, который принадлежал ее отцу. Кроме того, отец занимал солидное кресло в муниципалитете, и его слово там многое решало. Рабочие места в Хюлтариде появлялись и исчезали по его желанию, все дети знали об этом. Но искать работу им пока было рано, а в будущем в их годы хочется большего, чем сменить отца или мать у станка на заводе «Металл и ковка Форсенстрёма». Так что дразнилки в коридоре вполне можно себе позволить.

Впрочем, директора Форсенстрёма это не слишком волновало.

Он был целиком и полностью поглощен делами своего успешного семейного предприятия. Для воспитания ребенка у него не оставалось ни времени, ни сил, и вряд ли его можно было обвинить в том, что ручной работы ковер в его загородном доме вытерся на пути в детскую. Директор уходил из дома утром и возвращался вечером, они ели за одним столом. Он сидел на своем месте и чаще всего был погружен в размышления, документы и таблицы, а о том, что происходило за кулисой корректности, не имел ни малейшего представления. Дочь послушно съедала свой ужин и уходила из-за стола, как только ей позволяли.

— Хорошо. А теперь иди к себе и ложись спать.

Сибилла вставала, робко намереваясь взять свою тарелку.

— Оставь. Это сделает Гун-Бритт позже.

В школе их обязывали убирать за собой. Она всегда путалась, какие правила действуют в школе, а какие дома. Сейчас она не тронула тарелку, а подошла к отцу и быстро поцеловала его в щеку.