— Фигурантка! Да что ж это такое?

— Фигурантка — на редкость красивая крыса, которую мать, настоящая или подставная, продала в тот день, когда молодой танцовщице не удалось занять ни первого, ни второго, ни третьего места в балете. Тогда, по тому вескому соображению, что она с детства занималась танцами и уже не способна заняться ничем другим, крыса предпочла, как говорится, танцевать «у воды». В маленькие театры, где нужны танцовщицы, ее, по всей вероятности, не брали, а в трех городах Франции, где ставят балеты, она бы не имела успеха; ехать же за границу, — вам следует знать, что знаменитая парижская школа танца поставляет всему миру танцоров и танцовщиц, — у нее не было ни желания, ни денег. Таким образом, чтобы крыса стала фигуранткой, то есть безвестной танцовщицей кордебалета, нужно, чтобы ее удерживала в Париже какая-нибудь прочная привязанность: или богатый человек, которого она вовсе не любит, или бедный юноша, которого она слишком любит. Та, что сейчас прошла мимо нас, будет, возможно, сегодня вечером трижды переодеваться: она будет принцессой, крестьянкой, тирольской пастушкой или еще кем-нибудь... и все это за каких-то двести франков в месяц.

— А одета она куда лучше супруги нашего префекта!

— Если б вы побывали у нее дома, — сказал Бисиу, — вы увидели бы, что у нее есть горничная, кухарка и лакей; она занимает роскошную квартиру на улице Сен-Жорж; словом, соразмерно нынешним французским состояниям, которые меньше прежних, она — как бы тень оперной дивы восемнадцатого века. Карабина — это сила; в настоящее время она властвует над дю Тийе, банкиром, пользующимся большим влиянием в палате...

— А что находится над этими двумя ступенями балета? — полюбопытствовал Газональ.

— Смотри! — ответил Леон, указывая на изящную коляску, свернувшую на бульвар с улицы Гранж-Бательер. — Вот одна из прима-балерин, ее имя на афише привлекает весь Париж; ее оклад — шестьдесят тысяч франков в год, она живет, как принцесса. Стоимости всей твоей фабрики не хватило бы, чтобы купить право в течение месяца желать ей доброго утра в ее спальне.

— Ну нет, уж лучше я буду сам себе желать доброго утра: это дешевле выйдет!

— Заметили вы, — обратился к южанину Бисиу, — красивого молодого человека, сидящего против нее в коляске? Это виконт, носитель славного имени, — ее приближенный: его стараниями газеты печатают хвалебные отзывы о ней, по утрам он является к директору Оперы с объявлением войны или мира, и он же заботится об аплодисментах, которые гремят в зале, когда она появляется на сцене или уходит за кулисы.

— Ну, господа, господа, этим вы меня просто сразили: я и понятия не имел, что такое Париж!

— Что ж! — отозвался Бисиу. — Зато теперь вы будете знать, что можно увидеть за десять минут в проезде Оперы. Смотрите-ка!..

В эту минуту в проезде появились двое: мужчина и женщина. Женщина была ни хороша, ни дурна собой; по цвету и покрою ее одежды в ней сразу можно было узнать актрису. Мужчина походил на певчего.

— Вот, — пояснил Бисиу, — баритональный бас и еще одна прима-балерина. Бас — человек огромного таланта, но так как в оперных партитурах басовые партии обычно занимают незначительное место, он едва зарабатывает столько, сколько получает танцовщица. Танцовщица эта прославилась еще до появления Тальони и Эльслер; она сохранила в нашем балете характерный танец и выразительную мимику, — и если бы ее знаменитые соперницы не раскрыли в танце неведомую дотоле поэзию, она бы считалась звездой первой величины. Сейчас она — на втором месте, но все же загребает свои тридцать тысяч франков, ее преданным другом состоит один из пэров Франции, очень влиятельный в палате. А вот и танцовщица третьего разряда; она существует лишь благодаря поддержке всемогущей газеты. Вздумай дирекция не возобновить с нею контракт — и министерство нажило бы себе еще одного врага. Кордебалет — большая сила в Опере: поэтому в высших кругах денди и политических деятелей считается гораздо более хорошим тоном иметь связь с танцовщицей, нежели с певицей. В первых рядах партера, где сидят завсегдатаи оперы, слова: «Сударь, вы, видно, предпочитаете пение?» — звучат насмешкой.

С ними поравнялся человек небольшого роста, заурядной наружности, просто одетый.

— А вот наконец и другая половина оперных сборов — тенор. В наши дни — ни поэма, ни музыка, ни спектакль немыслимы без знаменитого тенора, который виртуозно выводит верхние ноты. Тенор — это любовь, это голос, волнующий душу, хватающий за сердце; немудрено, что оклад тенора куда внушительнее министерского. Сто тысяч франков за глотку, сто тысяч франков за лодыжки — вот два финансовых бича Оперы.

— Я просто одурел при виде всех этих сотен тысяч франков, запросто прогуливающихся здесь, — проговорил Газональ.

— Ты еще не то увидишь, дорогой кузен. Следуй только за нами... Мы возьмемся за Париж, как музыкант за виолончель, и покажем тебе, как играют на этом инструменте, словом — как развлекаются в Париже.

— Это какой-то калейдоскоп окружностью в семь лье! — воскликнул Газональ.

— Прежде чем водить господина Газоналя по Парижу, мне нужно еще забежать к Гайару, — сказал Бисиу.

— А знаешь что? Гайар может быть полезен в деле кузена!

— Это еще что за механизм? — спросил Газональ.

— Это не механизм, а механик. Гайар — один из наших друзей, который в конце концов стал издателем газеты; его характеру, как и его кассе, свойственны колебания, подобные морскому приливу и отливу. Гайар может помочь тебе выиграть процесс...

— Он уже проигран...

— В таком случае, сейчас самое время выиграть его, — вставил Бисиу.

Когда трое приятелей пришли к Теодору Гайару, проживавшему в те годы на улице Менар, лакей попросил их подождать в будуаре, объяснив, что хозяин занят важным деловым разговором.

— С кем? — спросил Бисиу.

— С человеком, который продает ему способ арестовать неуловимого должника, — ответила, входя в комнату, красивая женщина в восхитительном утреннем наряде.

— В таком случае, милая Сюзанна, — сказал Бисиу, — мы-то можем пройти к нему.

— Ах! До чего хороша! — воскликнул Газональ.

— Это госпожа Гайар, — шепнул ему Леон де Лора. — Дорогой кузен, перед тобой — самая скромная женщина во всем Париже: ее благосклонностью пользовались многие, ныне она довольствуется одним мужем.

— Что угодно их высочествам? — шутливо вопросил, подражая Фредерику Леметру, издатель при виде двух своих приятелей.

Теодор Гайар в свое время отличался умом, но, постоянно вращаясь в одной и той же среде, кончил тем, что поглупел — явление морального порядка, весьма распространенное в Париже. В ту пору любимым его развлечением было уснащать свою речь заимствованными из модных пьес словечками, которые он произносил на манер знаменитых актеров.

— Мы пришли поболтать, — ответил Леон.

— Вы неиспрр...авимы, молодой человек! (Одри в «Жонглерах».)