Кое-как раскачавшись, он со скрипом и кряхтением поднялся на ноги, охнув от прострелившей в сквозной ране вспышки боли. Доковылял до палатки, сдернул с нее тент от дождя, после чего укрыл им уже окончательно угомонившегося к тому времени зараженного и останки его подруги. Не хватало еще приманить сюда запахами новых любителей человечинки. По своему состоянию Дикарь понял, что еще одной схватки он просто не переживет, да и вообще вряд ли сможет проснуться по тревоге, случись что неприятное. По умному, стоило бы закопать тела, поработав немного валяющейся неподалеку небольшой саперной лопаткой, дабы свести риски к минимуму. Но он элементарно не нашел в себе для этого сил. Распотрошив рюкзак незадачливой парочки, отыскав в нем банку с тушенкой и походную аптечку, принялся закидывать в себя куски холодного жирного мяса. Пока вяло работал челюстями, наскоро обработал собственные многочисленные раны. Особенно беспокоило пулевое в ноге — бедро опухло и налилось нехорошим багровым цветом. Впрочем, у него сейчас элементарно не осталось сил для беспокойства, поэтому залив рану перекисью водорода, заставившей его зашипеть, словно спущенная шина, Дикарь как можно плотнее забинтовал пострадавшую конечность бинтом. Залил в себя половину оставшегося трофейного живчика, оставив на утро символический глоток.

Когда каемка диска местного светила окончательно скрылась за линией горизонта, и закат, как и всегда, взорвался черными кляксами, кваз скинул с себя рваную и окровавленную одежду, затолкал ее в полиэтиленовый пакет и залез в палатку невезучих туристов, где нырнул в спальник, стараясь не думать о его прежних хозяевах. После чего моментально провалился в темноту беспамятства. Единственной светлой стороной в происходящем было то, что впервые за очень долгое время Голод не тревожил его сны.

Старенький советский тепловоз-вахтовка, урча модифицированным дизелем, постукивал колесами на стыках узкоколейки. Перегон шел в гору, скорость была невысокая, чем и решил воспользоваться привлеченный шумом лотерейщик. Он бросился наперерез допотопному агрегату с расчетом запрыгнуть на площадку проезжающего мимо локомотива и полакомиться его пассажирами. Покатая, широкая спина мутанта мелькала между зарослей рябины и шиповника. Из-за тряски целиться было трудно, да и руки, привычные к ППШ и «светке», еще не освоились с необычным оружием потомков, в результате чего первая очередь закономерно ушла «в молоко», срезав веточки перед носом зараженного. Тот, само собой, не обратил на это никакого внимания, лишь ускорился еще больше, продолжая с треском ломиться через кусты. Еще очередь — и снова промах. Лунь чертыхнулся вполголоса — мутант исчез из поля зрения, скрывшись в зарослях, опасно приблизившись к тепловозу. Он отложил в сторону незнакомый автомат и перехватил в руки ловкий и ухватистый дробовик, который Дикарь называл странным словом «помповик» — тот самый, из которого не в меру прыткий нелюдь едва не прикончил его крестного. Необычная, оранжевая мушка уселась на загривок выскочившего в десятке метров от насыпи на прогалину урода, старый разведчик плавно потянул за спуск. Мягко толкнуло отдачей, волчья картечь выбила клочья из загривка жрача, заставив его кувыркнуться через голову. Дальше его траекторию можно было отследить только по трясущимся макушкам кустов и тонких деревьев. Еще секунда — и потерявший импульс лотерейщик остался позади; лишь из зарослей вслед ускользнувшей добыче донеслось разочарованное урчание зараженного, отчетливо слышимое даже сквозь грохот катков.

Стрелок передернул цевье, досылая новый патрон в казенник. Стукнула странная одноразовая гильза веселого красного цвета, укатившись под колеса; Лунь перевел взгляд полный восхищения на свое оружие. Сибиряк и промысловик, половину своей жизни проходивший в лесу с допотопной дульнозарядной шомпольной пищалью, перезарядка которой занимала несколько минут, до сих пор не мог привыкнуть к тому, что он может выстрелить почти десяток патронов всего за несколько секунд. У него до сих пор остались шрамы на ребрах с того раза, когда он выстрелил не по месту шальному шатуну и его пришлось принимать на рогатину. Изувеченная зубастой пастью подранка бочина уже не один десяток лет напоминала о себе тупой болью перед непогодой. Зверюга не задрала молодого и горячего охотника до смерти в тот день лишь чудом. Будь у него в руках тогда такое оружие, у зверя не было бы ни единого шанса. Еще совсем недавно его однозарядная берданка, которую он купил по случаю за пару лет до войны, казалась ему верхом технологического прогресса, а теперь на фоне этого ружья она выглядела обычной убогой поделкой.

Охотник привычным жестом потер локтем под одеждой левый бок. Крестный оказался прав — застарелые уродливые шрамы, которые он носил уже три десятка лет в качестве напоминания о том, что нельзя «мазать» по медведю, за последние дни побледнели и вроде как стали заметно меньше. Чудные дела.

Впрочем, он уже давно устал удивляться. С того момента, как Дикарь спас пожилого разведчика, заниматься этим приходилось постоянно. Новость о том, что он угодил в другой мир — странный и причудливый мир будущего, населенный чудищами из сказок, — выбила его из колеи. К мысли о том, что его война осталась позади, пришлось привыкать, как к новой, не обношенной форме. Получилось не сразу. Он так злился на своего спасителя, который походя вытащил из переделки не только его самого, но и его заклятого врага, кто бы только знал. Руки так и чесались пристрелить и того, и другого из винтовки. Уже потом, в стабе, пересмотрев кучу исторических фильмов и потершись в местном кабаке между другими рейдерами, почесав с ними языками под пиво, он осознал, как же сильно потомки отличаются от его поколения. Они с высоты прошедших десятилетий смогли оценить всю трагедию Первой и Второй Мировых войн: бойни, учиненной фанатиками и толстосумами, которая унесла миллионы жизней славян и немцев; и относились к ней иначе, чем непосредственные участники событий. Нет, они ничего не забыли и не простили: ежегодные парады на день Победы даже спустя семь с лишним десятков лет, на записи которых он с восторгом любовался в свободное время, это доказывали лучше всего. Но смогли понять, кто же на самом деле виноват в случившемся.

Да что там, он и сам, когда смог перебороть собственную ненависть к фашистам, выношенную, как дитятю, за два месяца войны, когда его друзья и сослуживцы ежедневно клали свои головы под пулями немцев, с удивлением понял, что Бисмарк — его окаянный враг и противник — оказался, в общем-то, обычным парнем, каких в его глухом медвежьем сибирском углу было хоть отбавляй. Бестолковый молодняк, который и жизни-то толком не видел, как уже угодил в мясорубку.

А Дикарю для этого понимания не потребовалось и минуты. А ведь он ненавидел фашизм не меньше самого Луня; после разговоров с ним разведчик понял это очень хорошо. И все же кваз не дал сгинуть глупому молодому простофиле в зубах поганца, отбил его.

Вспоминая об этом эпизоде, Лунь чувствовал жгучий стыд за свое тогдашнее поведение. Он едва не пристрелил не только злосчастного австрийца, но заодно и своего спасителя.

Эта мысль, словно больной зуб, ударила его по событиям прошедшего дня. Как его угораздило упустить из виду Дикаря? Они ведь шли локоть в локоть, всю дорогу. Этот ушлый детина не только каким-то чудом умудрился вытащить его и других сидельцев из страшного плена местной банды отморозков. Он, судя по оговоркам, прихлопнул их главаря и организовал нападение на базу Чертей, чтобы они могли осуществить свой побег. А Лунь за ним не уследил. После близкого взрыва из-за легкой контузии он не сразу понял, что крестного больше нет рядом с ним. Ум за разум зашел, не иначе. А ведь он мог бы еще тогда вернуться, вытащить своего спасителя. Если бы вовремя спохватился. Чувство вины грызло, как оголодавший пес грызет кость.