– Да не брал я его сраные валенки, братва, клянусь! У меня та пара была заныкана еще с прошлого года!

Но сказать что-либо внятное в свое оправдание он не мог, только орал и божился, что его подставили. Даже заступничество Гнева, с которым они то ли земляки, то ли дальние родственники, не помогло.

Козырь приговорил Точилу к суровому и позорному наказанию. Провинившегося раздели, уложили на табурет, связали руки-ноги, после чего весь барак, восемьдесят сидельцев, прошлась мокрыми, завязанными в узел полотенцами, по его голой спине и заднице. Позорно, больно… Но справедливо, как считали многие.

Многие, да не все. Пошли слухи, что Козырь через Точилу отомстил своему недругу Гневу – за то, что тот не проголосовал за него на февральском сходе. Может, так, может, и нет. Но тогда что-то пошатнулось в могуществе Козыря.

А потом Турухтана нашли в распадке с разорванным горлом. И тут всю «пятьдесят первую» тоже едва надвое не разорвало. Одни были уверены, что это Гнев беспредельничает, другие считали, что Турухтана уделали по приказу Козыря, чтобы концы в воду спрятать.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не пригнали очередной этап. Тот самый. С ним в «пятьдесят первую» пришла малява из Питера, от законников союзного уровня – Деда, Императора и Дато Сухумского.

* * *

Как показывают в кино хитроумное зэковское послание, тайно преодолевшее обыски, досмотры и прочие фильтры контрольно-надзорных мероприятий? Крохотная записка, запрятанная в авторучке, буханке хлеба или пакетике с чаем. Носовой платок с посланием, зашифрованным в вышитом орнаменте. Иногда – татуировка на теле нового арестанта, состоящая из символов и цифр, которые поймет только посвященный. Бред голимый – вот что это все такое! На самом деле просто грязная вонючая бумажка, побывавшая на пути к адресату черт знает в каких неожиданных, а чаще вполне ожидаемых местах. Малевки, малявы, мульки. Называют их по-разному, и по содержанию они тоже бывают разные – как осколок зеркала в рукавном шве: может, для того, чтобы ярким «зайчиком» в темном карцере развлечься, а может, чтобы полоснуть себя по венам острым стеклом или перехватить горло спящему сокамернику…

Обычно, когда этап с малявой еще идет на зону, там уже знают и ждут. Хотя бывает и по-другому – тайно приходит «почтальон», а потом объявляется всему обществу, ну не всему, конечно, а блаткомитету. А читают уважаемые люди все вместе. Это спецом делается: чтобы Смотрящий или его пристяжь не заныкали бумажку, если вдруг там про них гниль какая-то написана…

– «…Козыря знаем давно, был он честным вором, и косяков за ним не водилось. Но, похоже, к старости мозгов у него сильно поубавилось. Доподлинно известно, что закрысячил Козырь деньги у честного ростовского вора, погоняло Студент. Да еще внаглую предъявил, якобы тот его обокрал и людей его почикал. На общей правилке мы этот косяк вскрыли, Козыря изобличили по полной, правду воровскую восстановили. Теперь ваш черед, братья, дать Козырю по ушам и спросить с него, как с гада. Иначе жирный минус на «Пятьдесят первой» поставим…»

Медведь закончил читать, поднял глаза и тут же опустил, не выдержав давящего взгляда Козыря.

– Это не малява, это мутный гон и ванькин керогаз, – сказал Козырь твердо. – Дед и Император хорошо знают меня, они такое написать не могли. Дай ее мне. Я один знаю их подписи.

– Не ты один, – сказал Саша-Кострома. – Я в «восьмерке», на Ладоге, был «связным», там Император чалился в то время.

– Там только одно мутное гониво, – вступил Гнев. – Это то, что ты когда-то был честным вором, Козырь. Фуфло это. Я думаю, ты всегда был крысой. Жалко, что вскрылось это поздно.

Они сидели в той же каптерке и тем же составом, как и тогда, когда без малого шесть месяцев назад принимали Козыря в «пятьдесят первую». Только теперь авторитеты «пятьдесят первой» смотрели на него по-другому. И он на них – тоже.

– Мне такие предъявы не канают! – как можно уверенней сказал он. – Меня на союзной сходке Японец, Джамбо и Самолет «крестили»! Я могу большого разбора требовать!

– А пока будешь под шконкой жить, чушкарем?! – усмехнулся Медведь. – И оттуда требовать…

– Меня никто здесь не может тронуть. Не пяльтесь и не лыбьтесь. Я – вор союзного значения, без Японца или Джамбо меня даже пальцем…

Электронщик подошел к Козырю сзади и сильно хлопнул в ладоши, вроде как по мячу, только между его ладонями оказались маленькие, деформированные уши вора. Тот вскрикнул, вскочил, зашатался, держась за голову.

– Вот ты уже и не вор, – сказал Гнев. Лицо у него оставалось как всегда неподвижным, но в голосе слышалось удовлетворение.

– Я Смотрящий, меня никто не смещал…

Гнев и Электронщик переглянулись.

– У него писка[5]в левом рукаве, – предупредил Медведь.

Но все подобные мелочи уже не имели значения. Быстрое движение – и вот Козыря уже держат за руки, развернули, ударили лбом в стену, чтобы оглушить.

– Не трожь! Пошли прочь, суки! Вам всем будет хана!..

Еще раз ударили, сильнее. Еще… Козырь потерял сознание. Гнев достал кусок проволоки, набросил на шею, но Медведь поднял руку.

– Не надо. Пусть охладится. Сколько там?

– К вечеру сорок два натянуло, – пояснил Саша-Кострома.

– Ну, и пусть полежит часок, ему хватит, – сказал Медведь и направился в отряд, к «первому» столу, пить чифирь.

Хлеб маслицем намазали, нарезали тонко колбаски копченой, сальца, почесали языками о том, как Козырь такую косячину упорол… Когда перекусили, накинули фуфайки и вышли проверить. Козырь уже напоминал кусок мяса, замороженного для долгого хранения. Гнев зачем-то присел, потрогал холодную шею, встал, отдуваясь, отряхнул ладони, вытер их о штаны.

– Крысе – крысячья смерть, – сказал он и сплюнул. Все прислушались: болтали, что когда за сорок, то плевок замерзает на лету и шуршит о снег твердой ледышкой. Но никто никогда такого не слышал. И сейчас не услышали.

Ростовская область. Декабрь 1962 года

Новоазовск встретил его неприветливо. Холодно, неширокие улочки слегка припорошены снегом, порывами налетает резкий, пронзительный ветер. Небо низкое, простуженное, зеленовато-серое, и все вокруг серое: обшарпанные саманные домишки, тощие собаки, люди с серыми лицами и в серой одежонке…

Сам музеишка так себе. Полки со старым казачьим скарбом – седла, фуражки, посуда, телега на дубовых осях. Обязательная экспозиция, посвященная революционному прошлому райцентра. Голяк, одним словом. Но у входа висит яркая, цветной тушью намалеванная афишка: «Сокровища скифского кургана Саломакинский, I–II вв. н. э. Выставка открыта с 8 по 15 февраля 1963 г.».

Дежурят два лягаша. Оба в толстых драповых шинелях, хмурые, злые. В музее холодно, как в склепе. Как в том самом скифском кургане – точно. А посетителей за два прошедших дня и дюжины не набралось. Ну кому в сраной Новоазовке, в сельской глуши, придет в голову мысль «обнести» районный краеведческий музей? Вот этой мамаше с ее сопливым пацаном? Или этому мужику в телогрейке, который скорее всего перепутал музей с магазином – вон как таращится, не поймет, почему на полках нет портвейна… Однако приказано охранять, никуда не денешься. Поскольку экспонаты, видишь ли, представляют особую художественную и историческую ценность. Может, оно и так, но только не для этой публики.