хлеб, чай и заветную трёхлитровую банку с травами. Так и есть зверобой и чабрец. Обожаю это сочетание!

Пока руки заняты приготовлением омлета, деланием сразу двух бутербродов — колбасный сыр оказывается парадоксально вкусным — и завариванием чая, я размышляю.

Это дело настолько затягивает, что я продолжаю думать и за завтраком, наслаждаясь ароматным, собственноручно заваренным чаем.

Роман о крымских виноделах был моей давней мечтой. Культура, которая пошла ещё от древних греков и развивалась в генуэзских колониях, впитала в себя традиции множества народов. Несмотря на шутки коллег, что «Пускать Евстигнеева на винзавод, как козла в огород», я упорно шёл к своей цели, обивал множество порогов и прошел через десятки кабинетов.

Но сейчас я этого не просто не хочу. При одной мысли о поездке меня охватывает ужас. Слишком мрачные остались воспоминания так, что даже само слово Ялта вызывает фантомные боли.

Я даже и не замечаю,как погружаюсь в воспоминания о том, что случится всего через полтора месяца…

* * *

— Тащите его сюда, — сквозь красное облако боли слышу я. Нос у меня уже сломан, рёбра тоже, но эти уроды всё никак не успокоятся, — сейчас мы этого мудака проучим как с уважаемыми людьми мухлевать.

Сразу двое подхватывают моё избитое тело подмышки и тащат, через улицу этого богом забытого домика в Ялте в гараж.

Я пытаюсь сопротивляться, но куда там. Наградой становится еще один удар, на сей раз ниже пояса, такой силы, что я теряю сознание.

Когда прихожу в себя, то вижу, что пальцы обеих рук уже в тисках. Три поворота винта, и вот я снова теряю сознание и снова от боли.

Меня опять тащат. На сей раз в багажник по курортному ярко-красной Победы. Крышка опускается, и вот меня куда-то везут… опять темнота…

Темнота закончилась на дороге. Наверное, замок у багажника машины оказался с браком, так что он не сработал как следует. А может, просто поторопились.

И на одном из ухабов багажник открылся.

В тот момент я долго не думал, что меня ждёт и так понятно. Поэтому я приподнялся на сломанных руках, — боль была адская — и вывалился из машины. Благо что на этой дороге, несмотря на вечернее время, были и другие автомобили. А при свидетелях эти уроды вряд ли рискнули останавливаться и запихивать меня обратно.

Так и произошло, «Победа» не остановилась, а наоборот, водитель дал по газам.

И всё бы было хорошо, но, на мою беду, прямо за машиной моих похитителей ехал сто тридцатый ЗиЛ. Затормозить он не успел.

Выжить-то я выжил, но вот всё что ниже пояса оказалось парализовано. Включая то, о чём вы подумали. Вообще всё. Часто потом я гадал, подарок ли это от судьбы, или издёвка.

* * *

Из воспоминаний меня вырывает телефонный звонок. Машинально хлопаю себя по карманам и только потом вспоминаю, где искать аппарат. Прохожу в прихожую и снимаю чёрную бакелитовую трубку.

— Алло, Михалыч, ты? — слышу я голос,

Через секунду понимаю, кто это. Мой редактор в издательстве, Костя Синицын.

— А кто ещё? — отвечаю. — Конечно, я.

Внутри возникает странное чувство, что я играю сам себя в любительском спектакле и сейчас не должен сфальшивить. «Синдром самозванца», так, кажется, это называется.

— Звоню тебе напомнить, что у тебя сегодня вечером встреча с крымскими виноделами.

Значит, дату я угадал верно. Тот самый день.

— Знаешь, Костя, я что-то не хочу писать эту книгу, — говорю, а отголоски воспоминаний о Ялте по-прежнему вертятся у меня в голове. — Отдай это задание кому-нибудь другому. Любой зубами вцепиться в возможность летом за государственный счёт поехать на ЮгА.

— Э нет, старик, ты не соскочишь, — смеётся Костя. — Главный хочет роман именно «нашего молодого дарования». Напомнить, кого так называют?

— Не надо, я помню, — у меня вдруг возникает чувство, что время — это такая упругая субстанция, которая сопротивляется моим попыткам его изменить. — Но я всё равно не буду его писать.

— Вот что товарищ Евстигнеев, — тут же голос Синицына становится серьёзным. — Выкиньте эту дурь из головы.

— Нет, и ещё раз нет. Я в Крым не поеду.

Услышав это, он тяжело вздыхает и продолжает более участливо:

— Писатель, твою мать, творческая натура чтоб тебя. В общем, так. До этой дегустации ещё целый день. Так что подгребай в редакцию. Если ты так сильно настаиваешь, то сам говори с главным. Но сначала зайди ко мне. Хочу разобраться, почему ты отказываешься от того, что сам добивался три месяца. Ты же сам идею этого романа предложил. В общем, жду тебя через час.

Сказав это, Синицин кладёт трубку, а я достаю из телефонной тумбочки сигареты и коробок спичек. Надо же, помню, где они у меня лежали.

Выкурив сразу две сигареты в открытое окно кухни, я захожу в ванную, умываюсь и иду собираться.

Глава 2

К старинному особняку с белыми колоннами я подхожу минут за пятнадцать. Это здание, известное в Москве как «Дом Ростовых» знают все счастливые обладатели корочки «Союза Писателей СССР». Улица Воровского, которая до и после советской эпохи именуется Поварской, как раз соединяет старый и Новый Арбат. То есть, сейчас просто Арбат и проспект Калинина.

В Советском Союзе, чтобы быть писателем недостаточно просто марать бумагу. Нужно быть признанным коллегами, старшими товарищами, собратьями по перу. «Писатель» — это такая же профессия, как слесарь или бухгалтер. Так что одного желания мало, требуется квалификация.

Чтобы быть причисленным к составу избранных, надо не просто публиковаться в журналах и получить известность, но и пройти специальную аттестационную комиссию. В составе моей, например, присутствовала сама Наталья Дурова, знаменитая дрессировщица. Только потом я узнал, что она ещё и детские книжки пишет.

Прохожу вдоль кованой ограды, вбегаю вверх по мраморной лестнице, которую можно снимать в кино про балы и дворянские усадьбы и погружаюсь в круговорот людей и кабинетов.

В редакторской висит густой сигаретный дым, постоянно звонят телефоны и по ним отвечают сразу несколько голосов. Место Кости Синицына пустует. Его блондинистая коллега из за соседнего стола пожимает плечами и я ухожу на поиски, ныряя обратно в людской поток.

— Евстигнеев, ты почему без носков, — слышу за спиной строгий женский голос.

На мне по случаю жары надеты сандалеты. Попрошу не путать эту обувь с несерьёзными сандалиями. Сандалеты — практически то же самое, что и туфли, но с многочисленными прорезями, позволяющими ноге дышать. Сейчас в таких на улице каждый второй, если не каждый первый. Разнообразия в одежде и обуви вообще маловато, но это не может испортить мне впечатления от возвращения в сильное и молодое тело.

К тому же в отличие от большинства жертв фабрики «Скороход», воспетой журналом «Крокодил», у меня на ногах чехословацкие «Цебо». К ним я надел лёгкие парусиновые брюки и рубашку-поло, которую все в то время почему-то называли «бобочкой», с лихим якорем на нагрудном кармане.

Передо мной возвышается Прасковья Валуйчик, поэтесса и общественница, дама баскетбольного роста и рубенсовских статей. Творит она под псевдонимом «Зинаида Фабричная».

Завод гудел своими трубами,

И ты сказал, в потоке дней

Пускай ты, Зинаида, люба мне.

Но Пятилетку выполнить важней.

Так начиналось первое стихотворение её сборника. Сколько лет прошло, а до сих пор помню.

Внутри её монументального тела скрывается большое и впечатлительное сердце, но годы, проведённые в роли школьного завуча, дают о себе знать. Прасковья терпеть не может беспорядок.

— Я тебе, больше того, скажу, Прасковья, — я придвигаюсь к её уху, — по последней парижской моде не только носков, но и трусов носить не полагается!

— Вот ты охламон! — пунцовеет она, — врёшь ведь!

— А ты у Фимы Егорова спроси, — хохочу, — он там недавно в командировке был.

— Вот малахольные, — качает головой Прасковья.

Не знаю, кого она так называет, меня с Фимой или легкомысленных французов. Ефим действительно съездил этой зимой Париж в составе советской культурной делегации. Оттуда он привёз красный нейлоновый плащ для Алёны, на который ушло половина моего гонорара за последнюю повесть.

Писатели вообще живут не как все нормальные люди. Если обычные трудящиеся каждый божий день ходят на работу и получают зарплату, то писатели кажутся беззаботными словно птицы. Никакого распорядка и трудовой дисциплины. Никаких статей «за тунеядство». Зато