Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моё сердце стучит
В жажде новых неясных желаний,
Позови, и пойду
Я навстречу опасной Любви.
Уведи меня вдаль
Упоительно — нежных страданий,
И вдали той мечтанной
Ты меня озари, обнови.
— Это я, Аннушка, уже непосредственно к тебе обращаюсь. Ты стала моей Музой.
…Так они сидели у костра, пили сухое болгарское вино, закусывали шоколадом, яблоками, шпикачками и беседовали. И всё время Анатолий читал ей стихи, призывая к ответной любви:
Нет, нет, не говори со мной, не надо –
Очарованья словом не вспугни,
Лишь бирюзово-светлым взглядом
В мою ты сторону сверкни.
И я найду в тебе гармонию,
Следы увижу божества,
И возродят во мне симфонию
Любви незримые права.
— Аннушка, мы сейчас вдвоём с тобой: я и ты, в мире радужных грёз, и я, не противься, пожалуйста, буду изливаться тебе в любви. Ты мне нравишься, ты мне приятна и интересна,
Я хочу купать тебя в любви:
В море волн и в ливени рассветов,
Только ты решись и позови –
Я приду к тебе, любимая,
Хоть где ты…
— Ты притягательна и обворожительна…
Они и не заметили, как тучи вдруг заполонили ущелье, и сначала редкие мелкие капли осыпали темень, а потом дождик стал превращаться в ливень. Анатолий и Анна едва успели, прихватив со стола, что попало под руку, заскочить в палатку.
Там они сначала расположились на раскладушке, пили из кружек сухое вино, закусывая шоколадом, и обнимались; кровать оказалась шаткой. Тогда Анатолий, преодолев смущение, застелил днище палатки кошмой, стащил с кровати матрас, спальный мешок, подушки и байковое одеяло. Всё это уложил на кошме, создавая удобное и просторное ложе. «Анна, Аннетта, Анюточка, милая моя…», — шептал Анатолий, — обнял девушку и бережно склонил на ложе. Истосковавшееся по ласке тело Анны, исторгало негу, которую улавливали и впитывали руки Анатолия. Крепкие мужские руки, которые днём измельчали пестиком в ступе твердь породы, готовя к анализу пробы грунта, сейчас ощущали девичью нежность Анюты. «Но я ласкать тебя и целовать хочу, лелеять, обожать, любить и нежить» — говорили его уста, целуя лицо её, щёки и губы. И она наслаждалась потоком его слов и ласки, по мере того, как его руки высвобождали из одежды, а большие ладони осязали её трепетное тело. И она растворилась в волшебстве любви. Они слились, он и она, воедино, почти ничего не помня, кроме охватившей их страсти, которая будоражила восхищение и радовала сладострастием. Это повторялось ещё и ещё. Наконец волоокая Анна откинулась в изнеможении, впервые по-настоящему ощущая восторг любви. Это случилось и в её жизни! Что было до сих пор в её памяти от бывшей мужской близости? Первоначальная грубость Владислава, сменившаяся кратковременными актами слияния с мужем, перемешанными с бесконечными упрёками. Только это?.. Да!
…К утру, наконец, дождь перестал, и первые весёлые лучи бодрого солнца озарили палатку геолога, где всю ночь царила нежная и страстная любовь. Сейчас Анатолий проникновенно смотрел в лицо Анны и говорил стихи:
Ты в глаза мне смотреть не стыдись,
Я был сам с тобой страшно уступчивый:
Обоюдная пылкая влюбчивость
Разве может не скрашивать жизнь?
Нет, не может не скрашивать жизнь!
Ты явилась нежданно, как миг,
И склонилась податливо-нежная.
Отзвук милого юного прежнего,
Я к коленям твоим приник,
Я счастливый к коленям приник.
И оставлю я в памяти нить
Этой ночи объятия страстные.
Мне бы голову снова склонить,
На колени твои склонить,
Моя дивная и прекрасная.
…Через два дня приехали с поля геологи, и жизнь обрела привычный уклад. Анна не появлялась в лагере, и встречи влюблённых продолжались уже в новых условиях. В трёхстах метрах находился небольшой домик, в котором по воскресным дням останавливались приезжающие на свежий воздух у горной речки, незрячие клиенты общества слепых. Домик находился под присмотром лесничества, охранник был частым гостем геологов и сдружился с Анатолием, который договорился с ним иногда ночью «подменять» охрану. Таким образом, Анатолий и Анна вскоре в одной из комнат оказались в объятьях друг друга, наконец, они снова были вместе. Внешне домик выглядел безлюдным, но внутри него по ночам теперь кипели страсти.
…Анна, в очередной раз, спускаясь вниз по дороге мимо лагеря геологов, увидела, как по пояс обнажённый, одетый в шорты, красивый бородатый мужчина со складным походным стульчиком в руках, зашёл на мелководье в речку, и, установив его, высыпал из брезентового мешка в тазик рыхлую породу. Затем, усевшись удобней на стульчик, погрузил тазик с породой под струю воды, стал трясти его, периодически помешивая лотком грунт, и высвобождая крупные частицы за пределы тазика. Это был Анатолий. Завидев Анну, он прекратил работу и, выйдя на дорогу, поздоровался с ней и сообщил, что отряд собирается в поездку на дальний участок в сторону Китая. «Выезжать намечено завтра, я тоже еду, — сказал он, — приходи вечером в домик, любимая моя, постоянно тоскую по тебе, с нетерпением жду встречи».
… И этой ночью Анатолий пылко целовал её сначала в губы, щеки и глаза, а потом ласкал обнажённую, бережно касаясь губами её шеи, плеч и нежных полушарий груди, с торчащими сосочками. Его большие ладони крепких рук обвили её, лежащую на спине, легко приподняли, и пушистая борода коснулась шелковистых кудряшек таинственного гнёздышка. Он ласкал её гладкие ножки выше колен и выдыхал трогательные слова: «Милая Аннушка, я чувствую твою энергию любви, она обвораживает меня -
Я хотел бы в тебе раствориться,
И чтоб ты растворилась во мне,
Чтобы мы не могли разделиться –
Не хочу, чтоб была ты вовне».
Они долго нежились, «растворяясь» друг в друге, и были счастливы. Потом Анатолий встал, подошёл к окну и распахнул его: колючие звёзды брызнули ярким светом с небес, месяц высоко серебрился, купаясь в облаках. Анатолий взял гитару, звуки разбудили ночное безмолвие, глядя в пространство, Анатолий весело запел:
Ах, ночка черноглазая,
Ах, звёзды-фонари,
Не бродил ни разу я
С любимой до зари.
Но от безумных ласк моих
И полных грёз речей,
До зари прекрасная
Не сомкнёт очей.
И вдруг Анна резко встала, и, волнуясь, заговорила: «Знаешь что, Толенька. Выслушай меня внимательно. Ты взрослый, и тебя мало чем удивишь. Но я должна тебе сказать, что давно ношу в себе такую тяжесть, которая меня много лет гнетёт. И некому было до сих пор рассказать, а для церкви