–

Створоженную – мысль.

– «Отец мой не силён ни в топике,

Ни в диалектике, ни в экзегетике.

И лучше будет, если

На засов вы дверь начнёте закрывать

Во время ваших экзерциций».

Жена садовника, что розы без шипов

Для маминых венков растит и угреватого хориста,

Мне вторившего на амвоне в терцию, мамаша,

Чьи чары дыроватые

Отверг мой Теофраст,

Чрез тайну исповеди бате донесла.

Отец нежадный мой не пожалел затрат

И раздобыв вельблюда ко гузну лицом

Философа на горб он приторочил,

А сверху кипу прутьев.

И меня послал его так провезти

До пристани к ладье, плывущей в Альбион.

Я побледнел

И оттолкнул подругу,

Хотевшую взять дромадера за уздцы.

А мой эпикуреец просветлённый

Меня всё утешал и говорил,

Что милосердный батюшка,

Как требовал священник наш,

Гроза и бич чумазых пастушат,

Вполне бы мог послать его

На аутодафе в Мадрит иль в Лиссабон.

Но поступил он мудро.

Как всегда.

*

Гонец привёз известие о смерти батюшки.

Слуга: приветствую величество, всходящее, как солнце.

Друзья похмельные: Эй, принц, когда нас поведёшь

К Хромому Касперу гудеть

За царствие земное и небесное?

Служанка, что горшок ночной выносит,

Стирая с подоконника блевотину

(хромая и горбатая,

Слюны снимающая катышки со рта рукою левой

Кладущая на лоб, на плечи, на сухое лоно

Знамение правою дрожащею рукой):

Как, верно, матушка твоя кричит и убивается,

Сударик мой.

*

Как поучал præceptor-флагеллант:

Не дёргай гарду, не взглянув в глаза обидчику,

Не подпевай куплету до рефрена,

Не смейся в хоре шутке непонятной.

Винимому дай хоть минуту

Для оправдания.

И сыпать милости в мошну героя,

Не торопись, не выслушав и не додумав.

Не доразобравшись.

Отец отечества – инертен,

Как волосы, созвездья, волны:

Укусы и засосы принимает вяло:

Как то, что люди розовых земли

И неба кармою зовут.

Он – руку властно поднимает вверх,

Но не спешит ей дать упасть.

Трагедия царя – в извечном недо.

Он понял всё не до конца.

Он сделал – тако же.

Почувствовав, что что-то (всё?) не то,

Помиловал смертельного врага,

Но по пути к судье (к судьбе?)

Ярыжка забежал к податливой куме,

А палача спешащего желудок мучил,

Счастливого, что он заране наточил

Секиру.

Всё свершилось так,

Как и должно, наверно, было:

С утречка.

И харкнувшая из аорты кровь

Была не чёрной на опилках,

А нежно-нежно-нежною:

Сиренево-лиловой,

Перламутровою –

Авелевой.

*

Давно заметил я, что батя с меньшей неохотой говорит о всяческом зверье и птицах, нежели о людях, и сам я стал приглядываться к ним как к оселку для точки красноречья. Вот и сегодня за обедом: – Два мопса маминых ведут себя по-разному: один, тебя завидев, лает до судорог в корявых лапах; а второй – тот брешет ритуально и едва услышит шелест матушкиных губ, как сразу умолкает. – Тот первый, с браком по окрасу, почти с рожденья в юбках королевы, и потому лакейство простодушное всосал коль не из матерных сосков, так от сосцов лилейных камеристок. Ну а второго (что родился самым первым, самым крупным и любимым самым, как бывает, мамкой оказался) предназначали мы правительнице Чуди белоглазой, но та нежданно в царство предков подалась (по братовым словам, они своих покойников в болоте топят в воспоминанье о праматери Трясине), запутавшись и задохнувшись на одре медвежьих шкур, ну а наследница, дитя коварных заговорщиков и потому с рожденья сирота – предпочитает кошек. Вот так второй, заместо кожаных шатров на шёлковых коленях матушки твоей в полгода оказался. Воспитанный как царь влачит он жизнь холопа, и приживала хлеб ему и горек, и противен, и стократ ему он горше от ужаса при мысли, что и его лишиться может он. – Собаки мыслят? – Почему бы нет? И слуги мыслят, и рабы, да даже и дружки твои вот эти двое. – Всегда я рад мишенью ваших шуток быть, всё лучше, чем на четвереньках спину горбить, когда, кряхтя, вы на коня садитесь! – А мне не только конюхом, но и конём у вас служить – высокая и незаслуженная честь. – Отец, дались тебе мои друзья!

*

Ты почему смеёшься на механике? – Я кривошип. Я по кривой хожу, чего ж ты хочешь от меня? – Я?! Ничего. Я лишь хочу, чтоб ты своим движением меня не трогал. – Так отойди подальше. Я эксцентрик. Мой центр смещён (и лишь затем – смешон). Я в щепки разнесу всё то, что будет слишком близко. Слишком плоско. Слишком узко. Слишком неподвижно.

*

Горбоносы, пучеглазы, пришли к нам люди раз, цыганами назвавшись, но холостить коней не могут и из монет монисто их женщины не носят. Их дети не чумазы и не веселы. А сами табориты носят рубище, но в нём карманов и кармашков на застёжках тьмы и тьмы. Отца они к игре вульгарной пристрастили в три колпачка и шарик. – Батя, как же шахматы? Ну карты на худой конец? – Сынок, старенье – время упрощенья, всё сводит к чёту. Или нечету. – Так тут же три засаленных шапчонки! – Они, как августейшей особе, мне позволяют ошибиться дважды. Покуда дядя, тростью их лупя по кучерявым бошкам, не прогнал, они у бати чечевицы стратегической, покойным дедом для осады заготовленной, почти что полдонжона выцыганили. Но это были не цыгане. Цыгане настоящие в Иванов день за курицу и мерина нам славу нагадали во языцех и в веках.

*

Плохая я была жена, плохая мать и непутёвой видно буду бабкой. – Как дует шведский ветер ты, милый друг, всегда себя терзаешь. Тоскуешь по протяжным песням матери и пене водопадов? – Да нет, забылось всё, как будто не было тех лет семинадесять, что прожиты до вечных криков чаек с рёвом волн. Ты вспомнил мать мою, а я ведь тоже думала о ней. Она была здесь в этом склепе только раз, после рожденья мальчика. Ты помнишь, как он плакал, изгибаясь как твой лук любимый многослойный? – Нет, душа моя, не помню, да и не слышал я наверняка, ведь по народной мудрости своих детей не слышишь. – Едва зайдя под своды мрачные моей полумогилы, услышала она те душераздирающие вопли и пошла на них, как на маяк идёт ладья, ведомая усталым, но умелым кормщиком. Рукою тёплой провела по спинке нежной и приказала баню затопить. И молча всё, лишь Ингрид вопросив, давно ли было полнолунье. В парной с такой нажала силою на грудь мою, что даже ты, прости, такой мне боли причинить не