мог. А млеком брызнувшим и хлебным мякишем тереть так ласково и твёрдо спинку начала, всё приговаривая: щетинки-щетинки – пошли кыш со спинки. И выходили, как дракона зубы в книжке брата твоего, из нежной кожицы колючие шипы щетины, что Ингрид сразу щипчиками подцепляла, и мальчика увидела тогда впервые я улыбку. – Да он и ныне на улыбки не богат. А мать твоя – с духáми зналась и видела насквозь и сквозь меня. Ты, слава Богу, в папу – простодушная. – Скажи – дурёха. Наш мальчик хоть сегодня приведёт нам внуков мать, а я ни ей, ни детям их ничем помочь не в силах. – Любить способна ты, как ни одна белуга, что погибает для мальков у нас в ручьях. Любовь – вот дар твой сыну, мне и внукам. – А у тебя, сатир, всё на уме одно: не похоть, так охота.

*

Ты ржал, о принц, сегодня ночью, словно конь на случке и в переборку бил копытом. Горячая была деваха? Но я не слышал, чтоб по лестнице ты вёл кого-то вверх и вниз. – Деваха переносит всё и всё уносит. Но градация была всходящей и влекущею с собой всё. – Увлёк ты месячный запас свечей восковых, и с елео́м зело вонючим плошку нам оставил на остаток месяца. – Не нужен свет тому, кто жмурится пред наготою истины. – Всё принцу ведомо, ведь он не брезгает. Он просто отторгает. О как хотел бы твой дружок не видеть то, что он не в силах игнорировать.

*

«Я вспомнил спьяну песенку твою про ветер и про уточек, что нянька обожала петь твоя зашпицберге́нская. Тут гастролировал изгнанник галльский, быть может гений, может еретик. Читал стихи и продавал по фартингу страницу. Хотел купить я перевод его псалма, что кающийся царь Давид исторг из сердца. Но всё скупили люторы, а мне остался за тройную цену с картинкою непостною блазон во славу девичья соска. Его хотел я перевесть тебе, но в нашем славном языке нет слов и оборотов для дарящего пот солнца, нордма́ны любят свет луны мертвецкий и на утехи бессловесные покров набрасывают домотканый. Тебе я возвращаю той же почтою роман, что прислала ты мне, в него вложив переложенье в силлабические вирши сцены с утопленьем братца твоего (в брульон выписываю in memoriam одну лишь фразу: «Едва же прорече сие и зрак оборотя дабы озричь на ту Астрейку и лишь затем скрестивши руце поверх персей сметахуся в глубину он мута речнаго»). Искусен он в делах галантных, но звание поэт-лауреа́тус – не для него».

*

Дядя: священник наш неугомонный, как мы с племянником, отравленный охотой на слова, уставши разбирать изодранные, в пятнах бурых, свитки, решил составить описание учёное всей жизни нашей. Отец: так ведь у нас все документы – расписки долговые ганзейским нежноглазым ростовщикам? Мать: ну почему, сестра из Нойбурга с мехами вместе всегда мне шлёт эпистолу, и в сундуке моём песцов с бумагой поровну. Дядя: нет-нет, решил начать он не с верхов, а по совету моему с низов: Штурмуют крепость сверху, но возводят снизу. Отец: и гордый дуб растёт из жёлудя, свиньёй исторгнутого из-под хвостика крючком. Дядя: и потому он начал circumspectus свой с далёкой самой мызы, с описанья нравов, быта и родни вождя баранов (и свиней хозяйки, кстати). В усердном тщании своём он расспросить о житие ея решил единственную дочь свинарки с пастухом, что в замке нашем с давних пор живёт. Мать: друг мой, я поняла, куда вы клоните. Прошу вас, перестаньте. Отец: раз морщится и щурится жена – так значит до́лжно в оба мне смотреть, я это с брачной ночи уяснил. Дошёл ты, братец, до берлоги, так гони оттуда зверя! Дядя: той дщерью оказалась королевы обер-фрейлина, что в страхе держит девичью и дворню придирками и вечными рассказами про свой лифляндский древний род, из зависти к достоинствам её её изгнавший в девстве на чужбину. Отец: так вот чем провинился умом и языком пытливый патер; а я и думаю, что на него ни капли не похоже, чтоб он к служанкам приставал, как ты вчера, мой ангел, уверяла. Я: исчадьям времени, нам никуда не деться от судьбы: в минувшем, и в минующем с нас глаз не сводит то, что минет вместе с нами. Отец: вот то-то на сочельник мне всегда мерещится, что от неё свининкой тянет, и тянется рука сама собою к вертелу! Дядя: но к счастью для её отверстий, всегда он в это время занят. Отец: да, даром родичей её лифляндских! А ну, сынок, подай-ка осетринки, ведь нынче пятница, хоть здесь Проктоебуллия потешим. Мать: а вы всё потешаетесь и Бога не боитесь! Отец: тебя, сударыня, боюсь я больше Бога и антихриста, тому и ангелы, и бесы очевидцы.

*

Не окончанье жизни старость – предуготовленье смерти. Как трупу суждено в зависимости от могилы и сезона ссохнуться иль сгнить, так и старик ведо́м одной из этих тропок расходящихся: он сохнет, съёживаясь на костях – как дядя мой, иль киснет, протухая заживо с утробой дряблой, как дружка папаша. Но вот загадка: мой отец, что старше их обоих, опровергает это наблюденье: он – волчий клык, кабанье раздвоённое копыто, крыла орла размах могучий. Он столько крови пролил, что и сам подобен стал мечу, в котором крови нет. И жизни нет. А значит, видимо – не будет смерти здесь в её привычном смысле.

*

Бретёр игру французскую нам предложил: ты смотришь на joueurs, они же – на тебя и мысли угадать твои дерзают, записки написав. И начали с меня: «Все мне завидуют!» – Мой брат, так ты считаешь. Вторая: «Все меня боятся». Я: «Бретёр, ты так считаешь». И тут вдруг вскинулся наш викинг италийский: «Ты третью можешь не читать, чтоб, как у самоедов не преобразиться в попугая». Ехидный (и ревнивый) мой дружок: «У самоедов лишь в рогатого оленя грозит реинкарнироваться, что только катышки свои бросает в тундре, а остальное (кровь, кишки, рога и шкуру даже) хозяева пускают в дело. Читай, мой принц. Ты, как всегда, не только козыри ссосал из всей колоды, но и шаха, как твой слуга всё повторяет, тебя не забывает никогда». Я: «Боюсь, что перепил, и меня му́тит с непривычки». Мой закадычный куртизан (рванув клочок из-под моей руки читает): «Меня все те, кого люблю я, любят». Я: Но ты, мой друг, так не считаешь (блюю на