сама летишь, а ноги так, по привычке только, земли касаются.

А что если правда? Правда ему понравилась? А если он правда к ней, а не к Оле, сватов зашлёт? А вдруг?! Ведь он хороший, добрый! Самый лучший! Спасибо ей сказал! И на танцы позвал, и под руку вёл!

Мариша летела, перебирая ногами в колоколе пышной юбки. Вокруг раздавались вздохи, хлопки и притопы. Девушки смеялись, парни голосили. Пахнуло хмелем и тут же вновь яблоней. И даже дым костров уже не пугал Маришу. В конце концов она так привыкла к огню, к этим снам, что сейчас огонь казался ей даже другом.

Музыка закончилась стремительно. Вдруг раз – и стихла. Игнат остановился, усмехнулся и поймал глазами первый робкий и пронзительно-счастливый взгляд запыхавшейся Мариши.

– Что, поди понравилось?

– Да… – робко призналась она и улыбнулась.

– Ну, пошли тогда под яблоньку, посидим.

«Под яблоньку?!» – вздрогнула девушка, а в груди будто бабочки запорхали. Под яблонькой миловаться ходили. Да не те, кто ненароком, а те, кто уже невестой да женихом звался. Сидели там да за руки держались, в глаза глядели друг другу. А раз Игнат зовёт её… Неужели?! Неужели мечта сбудется?!

Мариша зажмурилась и пообещала себе, если он позовёт её замуж, стать самой-самой лучшей женой! Никогда не перечить, всегда ласковой быть да верной. Всё стерпеть! Всё!!! И деток ему родить. Сыновей, чтобы были как папа!

Они пошли к краю площади, но прошли мимо яблоньки, где на циновках сидели парочки.

– Так вот же ж яблонька-то? – растеряно сказала Мариша.

– Да тут занято всё, – махнул рукой Игнат и настойчиво потянул её прочь. – Там дальше яблонька есть, за околицей. Ты не бойся, я защищу!

Мариша опустила глаза и неуверенно поддалась.

Яблоня была старая, с одной стороны ещё цветёт, а с другой ветки уже сухие, голые. Вокруг трава густая. Сюда и не ходит никто. Яблоки кислые мелкие, да и мало их. В садах поболе будет. Порой, по весне и девать их некуда – всё село сыто.

Игнат выпустил её руку и довольно потянулся. Луна светила, превращая поля в смятую простынь. Ухнула сова, и в ветвях зашелестело.

Марише тут не нравилось. Не сейчас. Что-то настораживало, было не так, да как понять-то? Игнат вон улыбается, на траву присесть зовёт. «А вдруг платье испорчу? Измажу травой, а потом не отчистить вовек!». А ведь оно одно у неё такое – мамино. Но так хочется тоже, так же. С милым да под яблоней за руки держаться, да искоса бросать лучистые взгляды друг на друга.

Решилась, села. Игнат придвинулся и положил руку ей на плечи.

– Ну что, Маришка? Семнадцать годков-то, поди много уже? Замуж-то не хочется?

Девушка вздрогнула. Колени заходили ходуном. Она не могла ответить, потому что боялась разжать стучащие друг о друга зубы. Игнат будто понял, усмехнулся:

– Так давай я тебе помогу-то. Чтоб желание унять-то.

И полез к ней. Шлёпнул губами по щеке и к её губам потянулся. Мариша отпрянула. Негоже так миловаться до свадьбы! И страшно то, непонятно!

– Да чего боишься-то? Я ж аккуратно, – продолжал лезть парень.

Мариша застыла камнем, когда его рука по-хозяйски обхватила её талию, а ладонь поползла выше к вороту.

– Игнат, не надо! – выдохнула она. – Негоже это, греховно!

Он хохотнул и придвинулся плотнее:

– Так ты и есть грешница, чего тебе ещё-то надо? А я уж тебя уважу, помогу, как смогу. Ольгу-то мне пока портить нельзя, а вот ты – сам бог велел!

Мариша взвизгнула и попыталась вырваться. Но не тут-то было. Игнат держал её крепко. Заваливался на неё, пытаясь опрокинуть на траву.

– Не надо! – вскричала она. – Помогите! Помогите!!!

Послышался шелест травы.

– Мы так и знали, что сам не управишься!

Мариша узнала насмешливый голос старшего брата.

– А ну-ка, давай втроём, чтоб не вырывалась, коза драная!

И они набросились на неё, выкручивая руки, придавливая ноги и с треском разрывая мамино платье.

«Гори, гори, моя девица. Грех по венам всё струится! Не отмыться, не простить, можно только искупить! Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!..».

Опаляющий жар, к которому она так привыкла, вновь иссушал и жалил кожу. Выдавливал истошные но почти беззвучные вопли из горящего горла. И не понять, где верх, где низ. В глазах красным-красно, да и не видать уже глазами-то – вытекли.

Рёв пламени оглушил. Кто кричит? Она? Или кто-то ещё? Или всё и все сразу? Остаётся только шептать, как молитву:

«Гори, гори, моя девица… гори, гори…».

Чёрная с зелёным отливом квочка удивлённо кудахтнула над ухом, и Мариша проснулась. Рывком поднялась и замерла. Воспоминания, как сентябрьский листопад, кружили, но никак не хотели задержаться и сложиться в целую картину. Что вчера было? Что произошло под старой яблоней? Как она очутилась здесь, и где Игнат и братья?

Платье с разорванным воротом было измазано в грязи. Лапти потерялись, Мариша поджала босые ноги. Худенький молодой петух дёрнул гребешком и закукарекал. Сквозь узкую дверку пробивались утренние лучики.

Мариша, придерживая ворот у груди, выкарабкалась на улицу и огляделась. Было тихо. Очень. Где все? В доме никого, только старый пёс воровато разнюхивал что-то в сенях. Девушка вышла, огляделась, и ноги сами понесли её на околицу к старой яблоне.

Уже издалека она увидела почерневшие голые ветви. Поляна вокруг была выжжена дотла. И только у самых корней какие-то сучки непонятные. Мариша подошла ближе, вгляделась и с ужасом отпрыгнула. Это были человеческие рёбра. Чёрные, обгоревшие, частью полопавшиеся.

Она прижала ладонь ко рту и тут же согнулась в сухом спазме.

«Неужели?.. Неужели?!»…

– Вот она!!! – раздался крик.

Люди со всего села толпой неслись к ней, но она даже не сдвинулась с места. «Грешница!».

– Гори, гори, моя девица! Грех по венам всё струится! – орали дети. – Не отмыться! Не простить! Можно только искупить! Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!!!

Рядом выла Рая, оплакивая сыновей. Отец проклинал Маришу, брызжа слюной и потрясая кулаками. Он сам затянул верёвки, привязывая дочь к столбу.

– Гори, гори, грешница! – злобно сказал он ей. – Мать твоя была ведьмой, и ты – ведьма проклятая!

– Тятя, а мы ведьму будем жечь? – спросил маленький сынок старосту села.

– А то! Сучье семя, оно и есть сучье! Как