Девяти дней мне не хватило даже на половину «Илиады». Однако в город я приехал с ощущением триумфа. Там, в лесу, я пережил восхитительную идиллию, навсегда связавшую меня с Гомером.

С тех пор прошло двадцать пять лет; увы, должен сознаться, что неспособен вспомнить ни одной строчки из моего опуса. Но в памяти сохранилось главное: неистовый накал того давнего экстаза, плодотворная энергия мозга, заработавшего в полную силу и призвавшего на помощь всю силу природы, в том числе и своей. В пятнадцать лет наш разум озаряет «искра Божья», которую очень важно сберечь. Ибо эта волшебная вспышка, подобно некоторым кометам, может никогда уже не вернуться.

После каникул я попытался рассказать своим лицейским товарищам, что со мной произошло. Никто из них и слушать не стал. Это меня не удивило: я их никогда не интересовал, ни в тот день, ни прежде. Я был лишен того, что называется харизмой, страдал от этого и сам же на себя злился. Хотя злиться было глупо: я мог бы предвидеть, что факт моего уединения в компании с Гомером вряд ли взволнует кучку школьников. Но отчего же мне так хотелось произвести на них впечатление?

В отрочестве перед нами встает ключевой вопрос, вопрос престижа: как нам суждено жить — в свете или во тьме? Я хотел бы сделать свободный выбор. Но этот путь мне был заказан: нечто, не поддающееся моему пониманию, обрекало меня на жизнь в тени. А она могла мне понравиться лишь в одном случае — если бы я сам ее избрал.

При этом я был очень похож на других ребят: мне нравились харизматические личности. Когда говорили Фред Варнюс или Стив Караван, я тут же поддавался их обаянию. Я не мог объяснить, отчего они так притягательны, — просто благоговел перед ними, сознавая, что этой тайны мне вовек не разгадать.

Западная Европа очень давно не переживала войн. А поколения людей, родившихся во времена затяжного мира, гибнут под косой Смерти совсем иным путем. Что ни год, бесчисленные имена удлиняют список жертв, загубленных посредственностью. В их оправдание можно сказать, что поражение это небесспорно: они не уклонялись от борьбы, не дезертировали с поля боя, а некоторые из них в пятнадцатилетнем возрасте и вовсе были живыми богами. Не сочтите мои слова преувеличением: когда юноша вступает в поединок с судьбой, это поистине грандиозное зрелище. В сердцах Варнюса и Каравана и впрямь пылал священный огонь.

Но в восемнадцать лет Варнюса настиг злой рок: он поступил в университет, и его блестящий интеллект, впитывая изо дня в день затасканные сентенции тамошних профессоров, прискорбно померк. Караван продержался дольше: он уехал в Новый Орлеан, чтобы учиться у лучших исполнителей блюза, и вначале подавал большие надежды. Я слышал его игру, у меня от нее мурашки по телу бегали. Лет через пятнадцать я встретил его в супермаркете, он толкал перед собой тележку, набитую банками пива и без тени смущения объявил мне, что блюз ему «до фонаря», и он вполне доволен тем, что «снова повернулся лицом к реальной жизни». Я не посмел спросить, что он под этим разумеет — уж не пивные ли банки?

Посредственность не обязательно избирает социально-профессиональный путь с целью загубить человека. Нередко она одерживает победы гораздо более тонкими методами. Если я выбрал в качестве примера двух подростков, которых в пятнадцатилетнем возрасте «поцеловал бог», это не значит, что Костлявая охотится только на избранных. Всех нас, ведаем мы или нет о происках судьбы, гонят в бой, а уж там она может одержать над нами победу каким угодно способом.

Точного списка жертв не существует: никому из нас доподлинно неизвестно, чьи имена в нем значатся и есть ли в их числе наше собственное. Ясно одно: сомневаться в существовании этого фронта не приходится. Уцелевших сорокалетних так мало, что при одной мысли об этом скорбит душа. К сорока годам все мы неизбежно облекаемся в траур.

Думаю, что меня посредственность не настигла. Мне всегда удавалось сохранять бдительность в этом отношении благодаря некоторым сигналам тревоги. Самый эффективный из них заключается в следующем: покуда ты не радуешься падению других, можно смело, без стыда смотреть на себя в зеркало. Ликовать по поводу посредственности ближнего своего — это и есть вершина посредственности.

Я сохранил безграничную способность сострадать моим опустившимся знакомым. Недавно я встретил Лору, близкую, преданную подругу моих университетских лет. И спросил, как поживает Виолетта, самая красивая девушка с нашего курса. Лора с удовольствием сообщила, что Виолетта прибавила тридцать кило, а морщин у нее побольше, чем у феи Карабос. Меня передернуло от ее злорадства. А она еще усугубила мою горечь, возмутившись тем, что я сожалею о загубленной карьере Стива Каравана.

— С какой стати ты его осуждаешь?

— Да я не осуждаю. Просто мне грустно, что он забросил музыку. Ведь у него был такой яркий талант.

— Ну, знаешь ли, чтобы платить по счетам, мало воображать себя гением.

Сама эта фраза звучала мерзко, но еще сильней меня задела таившаяся в ней едкая зависть.

— Значит, по-твоему, Стив только воображал себя гением? А тебе никогда не приходило в голову, что он мог им быть на самом деле?

— Он просто подавал надежды — как и каждый из нас.

Продолжать разговор не имело смысла. Всегда нелегко выслушивать рассуждения благонамеренных обывателей, но совсем уж противно, когда обнаруживаешь безграничную ненависть, таящуюся за избитыми истинами.

* * *

Ненависть — наконец-то слово прозвучало. Через несколько часов в результате моей акции взорвется самолет. И, невзирая на принятые мной предосторожности, жертв будет не менее сотни. Притом невинных жертв — я пишу это без всякой иронии. Так имею ли я право клеймить чью-то чужую ненависть?!

И вот что я должен написать специально для самого себя: я не террорист. Террористы всегда выдвигают определенные требования. У меня же таковых нет. Я в корне отличаюсь от той швали, что ищет предлог для своей ненависти, и очень доволен этим обстоятельством.

Я ненавижу ненависть и, однако, испытываю ее. Мне хорошо знаком этот яд, проникающий в кровь мгновенно, как от змеиного укуса, и отравляющий все тело до мозга костей. Акция, которую я готовлюсь совершить — ее отражение в чистом виде. Будь я террористом, я бы наверняка подыскал для своей ненависти какое-нибудь прикрытие — националистическое, политическое, религиозное. Но нет, я смело могу назвать себя безупречным чудовищем, поскольку не пытаюсь оправдать свой мерзкий замысел делом чести, благородной целью или высокими идеалами. Приукрашивать акт разрушения какой бы то ни было мотивацией, на мой взгляд, отвратительно.

Со времен Троянской войны никто на сей счет не обманывается: люди убивают лишь ради того, чтобы убить, сжигают ради того, чтобы сжечь, нимало не сомневаясь в том, что потом найдут для своих действий законное обоснование. Это вовсе не попытка оправдаться — ведь мои записи все равно никто не прочтет, — а скорее внутренняя потребность прояснить ситуацию; ситуация же такова: каким бы подготовленным ни выглядело мое преступление, оно импульсивно на все сто процентов. Просто мне удалось сохранить весь накал своей ненависти, не дать ей остыть, угаснуть и раствориться в мерзости притворного трусливого забытья.