и еще более высоких подушках. Мы не смели ее беспокоить. Сами подожгли дрова, разогрели обед и сами служили своим любимым гостям.  -- Славные девочки,-- говорил Лев Николаевич. -- Как хорошо накормили нас2.  Он, видимо, любовался нами, и это придавало еще более радости нашим трудам.  Лев Николаевич бывал у нас редко, так как и в Москве он бывал только проездом. Помню, в одно из своих посещений он собрал нас: брата Сашу, двух моих сестер и меня,-- и учил нас петь хором. Сначала мы пели коротенькое четырехстишие, кажется, очень старинное. Вот слова:    "С тобой вдвоем, коль счастлив я,  Поешь ты лучше соловья,  И ключ по камешкам течет,  К уединенью нас влечет"3.    Сестра Таня пела первый голос, я -- второй, сам он пел басом. Еще пели мы "Херувимскую" Бартнянского4, и Лев Николаевич сердился, когда кто фальшивил.  Раз ходили мы с ним гулять в Тушино, и как всегда, и впоследствии, он любил отыскивать новые дороги и места, так и тогда он завел нас в болото, где я завязла и потеряла калоши, за что мне был строгий выговор от матери. Вообще я легко теряла вещи, была беспорядочна, быстро и легко все забывала, увлекаясь чем-нибудь. Потеряла я раз новый зонтик и плакала от страха перед матерью, которая всегда говорила один упрек:  -- Отец ваш все силы отдает, работает на вас, а вы ничего не бережете.  Слезы мои увидел отец, велел скрыть от матери потерю зонтика и в следующий свой приезд из Москвы привез мне новенький, белый с розовым зонтик, который привел меня в большой восторг. Сквозь улыбку, моя мать все-таки упрекнула меня в небережливости и забвении трудов отца.   КОНЕЦ ЯНВАРЯ 1854. СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ ВОИНА  В это время в квартире нашей должны были произвести ремонт, и мы переходили в другую квартиру напротив. В ту минуту, как я несла какие-то ящики и шкатулку моей матери, к крыльцу нашему подъехал Лев Николаевич и объявил нам, что едет на войну в Севастополь, приехал с нами проститься, и заедет в Ясную Поляну к своим5.  Известие об отъезде на войну Льва Николаевича меня поразило так тяжело, что я, поставив шкатулку матери, тут же, в пустой комнате села на пол и уткнула голову в сиденье мягкого стула, и начала рыдать. Я тогда же решила непременно итти в сестры милосердия, как только буду большая, чтобы за ранеными ходить, за Львом Николаевичем, не соображая ни о годах, ни о продолжительности войны. Вскоре к нам заезжал и граф Сергей Николаевич Толстой, красавец в мундире Стрелкового батальона императорской фамилии. Но Сергей Николаевич со своим батальоном до места войны не дошел, мир был заключен раньше.  В эту зиму впервые прочла я "Детство и отрочество" Льва Николаевича. Никакое чтение во всей моей жизни не произвело на меня такое сильное впечатление, как сначала "Давид Копперфильд" Диккенса и "Детство и отрочество" Толстого. Когда я кончила эту толстую книгу перевода "Давида Копперфильда", то мне стало невыносимо грустно, точно я навсегда рассталась с самыми дорогими, близкими людьми6. Чтением же "Детства и отрочества" я не ограничилась и переписывала, заучивая наизусть, любимые места.   1855--1856. ТЕАТР  Вообще все мое детство и первые годы молодости я много провела в театре. По службе своей в придворном ведомстве, отец мой имел право на даровую ложу; и вот мать моя, не любившая оставлять девочек без себя дома, возила нас часто в театр. Она очень любила, например, оперу "Жизнь за царя", а так как нам уже надоело, то я часто спала на диванчике в темной комнатке за передней частью ложи. Эту оперу я певала всю наизусть, и впоследствии часто играла ее для матери.  Возили нас и в Малый театр, где тогда играл знаменитый актер Щепкин. Как сейчас вижу я его небольшую, толстенькую фигуру в роли городничего в гоголевском "Ревизоре", и в роли Фамусова в комедии Грибоедова "Горе от ума". В этой же комедии играла знаменитая в то время актриса Александра Ивановна Колосова. Лучшей Лизы я и после никогда не видала. Умерла Колосова еще совсем молодая; но такой сердечной, горячей, искренней игры я встретила разве только в талантливой итальянской Дузе, которую видела в Москве уже десятки лет позднее.  Но частые посещения театра незаметно втянули меня в любовь к опере, и вообще к музыке. Целый ряд опер переслушала я в своей юности. Сначала увлекала меня легкая музыка "Марты" Флотова, "Фенеллы" Обера, Лучии, Сомнамболы и других. Прослушав оперу, я тотчас же брала из абонемента (мы были абонированы у Эрлангера на ноты) оперу, разыгрывала ее и пела с начала до конца. Голос у меня был большой, но первобытный, и я совсем не умела и не могла им владеть. Вдруг возьму фальшиво ноту, вскрикну от ужаса, что не попала, и сейчас же замолчу.  Как-то раз Лев Николаевич уговорил нас ехать в его любимую оперу "Дон Жуан" Моцарта и сам поехал с нами7. Он очень восхищался любимыми мотивами, указывая их и нам, двум сестрам. Очень было интересно и весело с ним в этот вечер. Помню смешной разговор наших соседей по ложе, Михаила Николаевича Лонгинова и Полторацкого. Они разбирали нашу с сестрой наружность, и Лонгинов, поставив руку ниже носа, сказал про меня: "Jusque ici charmante, la bouche horrible!" {До сих пор очаровательно, рот ужасный (франц.).}. Это был, как мне кажется, первый толчок в моей жизни, который заставил меня подумать о моей наружности и о том, что она может иметь значение.   ДОМАШНИЕ СПЕКТАКЛИ  Посещение театров навело нас на мысль и самим устроить спектакль. Первое, что мы играли, был водевиль "Ворона в павлиньих перьях". Мне было тогда лет 14-ть, и мне, как самой бойкой, дали мужскую роль Антона-маркера. Сестра Таня играла Парашу, сестра Лиза -- ее мать. Играли и брат, и его товарищи кадеты. В водевиле было много куплетов на мотивы разных песен и романсов. Мать взяла все нужные для водевиля ноты и, отдав мне их, сказала: "Учи Таню". У меня была хорошая память, и я быстро выучила и слова, и мотивы, и с голоса учила Таню. Как только сестра моя запела, так все сразу поняли, что голос у нее не обыкновенный, а исключительно хороший. Звук, так называемый timbre {Тембр (франц.).} голоса, был такой прелестный,