считала себя же виноватой в своих молодых порывах. Весь день мой был поглощен тем, что делает Лев Николаевич, что ест, что пишет, что читает, в каком расположении духа и проч. Когда же его дома нет, я опять-таки живу его интересами: пойду в его кабинет, уберу все, пересмотрю в комодах его белье и вещи; перечитаю на столе его бумаги и стараюсь всеми силами войти в его умственный мир, понять его.   1863. РЕБЕНОК И ХОЗЯЙСТВО  Чем дальше я переношусь в свои воспоминания, тем яснее они возникают в моей памяти. Но есть целые периоды моей жизни, которые в подробностях исчезли из моей памяти.  После рождения моего первенца18 вся энергия моя сосредоточилась на нем, на его трудном физическом воспитании, на его болезнях и развитии. Все остальное было второстепенно. Для Льва Николаевича же первое было его творчество -- и все остальное было второстепенно; хотя еще одно дело, в совершенно уже другой области, а именно хозяйство -- занимало и увлекало его одно время очень сильно. Он накупал скотину, пчел, кур, все заводил в огромном количестве, пускал телят под коров, чтобы воспитать их крупными и красивыми, целыми днями летом пропадал на пчельнике, в лесу, за рекой, сидя в избушке в полном одиночестве, и сам огребая рои и сажая их. Жизнь пчел, как я уже писала раньше, так заинтересовала его, что одно время, летом, он только о них и говорил, читал книги о пчелах, заказывал особенные рамочные ульи и забывал весь мир. Часто я скучала одна дома без него, а то бегала за речку Воронку на пчельник и носила туда ему обед, или ходила вечером с ним пить чай. Приду, смотрю, Лев Николаевич с сеткой на голове что-то делает с пчелами и тотчас же начинает мне рассказывать, как он сажал рой, как крупную пчелу -- матку -- с маленькими крылышками он едва мог усмотреть, и она тяжело вползла в улей. Или скажет: "Посмотри и послушай, как гудят трутни".  Наблюдал он особенно внимательно работниц-пчел и показывал мне, как они носят "колошки" -- что-то желтое на задних лапках. И кроме пчел -- ничто уже не интересовало его в жизни.  Помню, раз приехал Фет, и мы отправились с ним вечером на пчельник, к Льву Николаевичу, пить чай. Был прелестный июньский вечер, и всюду виднелись на траве светлячки, блестя своим переливчатым зеленоватым светом. Лев Николаевич, который в то время мне обещал, когда будут деньги, купить такие же, как у моей сестры Тани, изумрудные серьги,-- взял в руки два светящихся жучка и, приставив шутя к моим ушам, сказал: "Вот тебе изумрудные серьги, чего же лучше?"  Фету эта шутка понравилась, и он прислал мне вскоре потом стихотворение, кончающееся словами:    "В моей руке твоя рука,  Какое чудо.  А на земле два светляка,  Два изумруда" 19.    Страсть к хозяйству у Льва Николаевича очень хорошо выразилась в письме его к моему отцу, Андрею Евстафьевичу Берсу. Он, между прочим, пишет:  "Есть в Москве некто барон Шепинг. У этого барона есть удивительные японские свиньи... Я... видел у Шатилова пару таких свиней и чувствую, что для меня не может быть счастья в жизни, пока не буду иметь таких же".  Дальше Лев Николаевич просил отца купить и прислать пару поросят, за которыми пришлет в Москву подводу и деньги.  Впоследствии с заводом свиней произошли разные трагикомические события. Лев Николаевич нанял ходить за своими драгоценными японцами бывшего старшину, пропившегося и изгнанного, думая сделать этим ему одолжение. Но отставной старшина страшно обиделся и перестал кормить свиней. Одна за другой издыхала, Лев Николаевич недоумевал, предполагал эпидемические болезни, огорчался и ничего не уяснил. Впоследствии этот самый старшина говорил, что когда свинья еще пищит, он ей даст немного корма, а уж утихнет, так он мимо пройдет.  Другой эпизод тоже очень огорчил Льва Николаевича: насолил он окороков и послал Алексея Степановича, своего человека, как самого надежного, в Москву, не сообразив, что скоро пост. Была оттепель, окорока все осклизли, испортились, дело подошло к масленице, кроме того, отделка была самая плохая, и никто не покупал ветчины. Так ее за бесценок куда-то и спустили, и Льва Николаевича это очень огорчило.  В другом письме своем к моему отцу Лев Николаевич пишет подробно о своем хозяйстве. Это письмо уже позднейшее, 1865 года.  "Кроме многих радостей жизни, которыми я пользуюсь, есть еще большая радость следить за расположением и улучшением растений и животных моих".  Далее следует подробное описание того, что куплено, приобретено и разведено за последние три года. И при этом мечты о будущих доходах и об улучшении пород; о росте яблонь и вообще садов.  В первый же год, т. е. в 1863-м году, Лев Николаевич насажал большой яблочный сад, говоря, что это для Сережи, который тогда родился.  Занимаясь страстно хозяйством, летом Лев Николаевич почти не писал. Хотя в этом же письме к моему отцу он упоминает об окончании 3-й части романа (в 1865 г.) и пишет так: "Дописываю теперь, т. е. переделываю... свою третью часть. Эта последняя работа отделки очень трудна и требует большого напряжения; но я по прежнему опыту знаю, что в этой работе есть своего рода вершина, которой достигнув с трудом, уже нельзя остановиться, и не останавливаясь катишься до конца дела. Я теперь достиг этой вершины и знаю, что теперь, хорошо ли, дурно ли, но скоро кончу эту 3-ю часть"20.  Кроме увлеченья хозяйством и, главное, своей художественной работой, Лев Николаевич постоянно думал об увеличении средств для своей семьи. Он, например, выражал в письме к отцу свое желание месяца три, четыре пожить в Москве, говоря:  "Я часто мечтаю о том, как иметь в Москве квартиру на Сивцевом Вражке, по зимнему пути прислать обоз и приехать, и пожить три, четыре месяца в своем перенесенном из Ясного мирке с тем же Алексеем, той же няней, тем же самоваром и т. п. Вы, весь ваш мир, театр, музыка, книги, библиотеки (это главное для меня последнее время) и иногда возбуждающая беседа с новым и умным человеком,-- вот наши лишения в Ясной. Но лишение, которое в Москве может быть гораздо сильнее всех этих лишений, это считать каждую копейку, бояться, что у меня недостанет денег на то-то и на то-то, желать что-нибудь купить и не мочь и, хуже всего, стыдиться за то, что у меня в доме гадко и