на портрет Государя, висящем прямо над головой Широкова, и только потом занимали свои места. От этого казалось, что эти почести предназначались ему лично, что, возможно, и было изначально задумано неведомым проектировщиком этого Красного уголка.

Борис, чувствуя даже спиной исходящие от портрета сияние, величественно кивал каждому и безучастно разглядывал вошедших. Красный уголок – единственное на корабле место, где еще были целы все потолочные лампы, от этого помещение всегда выглядело светло и торжественно. Тем не менее даже здесь лампы горели вполнакала, от чего на лица людей падал излишне теплый, желтоватый свет, окрашивая их сморщенные, как залежавшиеся в погребе с прошлой осени овощи, лики. Иногда ему казалось, что мигающий свет был сродни трепетанию свечей в храме, а от крестящихся на портрет опоздавших сходство это многократно усиливалось.

Даже если бы он не знал каждого из них, и даже если бы совсем не разбирался в званиях, можно было легко догадаться об их занятиях, так как штатное расписание, подобно радиационному ожогу, давно и навечно отпечаталось на их лицах.

Ближе всех к нему, в первых рядах, расположился давешний механик Саша из БЧ 5 – теперь, при свете, было ясно, что утро он потратил зря – никакое умывание ему уже не поможет. Намертво въевшаяся в кожу масляная пленка придавала ему вид сильно исхудавшего от ревности мавра, а вечная печаль и нездоровый блеск в вечно воспаленных глазах говорили о том, что он так и не смог добраться до шеи своей возлюбленной. Заметив его взгляд, механик чуть заметно улыбнулся. Ничего мол, не дрейфь. Механик был одним из немногих, с кем Широков поддерживал отношения, несколько выходящие за рамки строевого устава.

Чуть поодаль, у закрытого шкафа с макетом их “Акулы”, расположилась сияющая оранжевым и недостижимая элита – абсолютно лысые, худые, безбровые и единственные из всех присутствующих с гладкими чистыми лицами старцы из дивизиона движения. И хотя мы, конечно, никуда не двигались, именно эти небожители отвечали за реакторы и турбины. В своих ярких на фоне потертых тулупов комбинезонах они действительно выглядели как высшая каста – жрецы, обслуживающие дарующее жизнь божество. Сегодня их было даже двое, хотя, как правило, и на такое ответственное мероприятие чаще всего приходил только один из них. Другой же всегда мог себе позволить какую-нибудь отговорку и проигнорировать это еженедельное собрание, направленное на поднятие боевого духа.

Сразу за жрецами восседал одинокий штурман – вот кому точно нечем было заняться последние двадцать лет. Исходя из того, что лодка давно никуда не двигается, да вообще такое событие уже невозможно в обозримом будущем даже в теории, он является на сегодняшний день самым не занятым человеком на судне. Но капитан сделал его своим первым помощником, и, невзирая на кажущуюся праздность, он обладает огромным и неоспоримым влиянием.

Всякая мелочь, вроде акустиков, электриков, механиков и прочей матросни скромно расположилась у правой стены. Слева, конечно, не сел никто. Попробовал бы хоть кто-то, что ли.

По отсеку носился легкий шелест голосов, сливающийся с привычным фоном тихо гудящей системы вентиляции. У выходных отверстий воздуховода трепетали трещотки из бумаги – боцман, помнится, сначала раскричался, но потом так и оставили, согласившись, что этом имеет определенный смысл. Кажется, придумал кто-то из третьей, минно-торпедной части, подсмотрев похожее решение в одном из древних фильмов. Во-первых, так всегда видно, работает ли вентиляция. А во-вторых, шорох тонких полосок бумаги напоминает шорох ветра в листьях деревьев, что не может не понравиться людям, не видевшим деревьев уже много лет. Постепенно такие бумажные листья появились на всей лодке и теперь проходя по отсекам, при небольшом желании и развитом воображении можно было себе представить, что совершаешь неспешную прогулку по осеннему лесу.

Неожиданно из коридора послышались резкие грубые голоса и тут же громогласный, неудержимый и неуправляемый, похожий на неожиданный каменный обвал в горах, хохот. Конечно. Широков брезгливо поморщился, будто позабытый всеми усталый старик, обреченный каждое утро в какой-нибудь богом забытой богадельне надевать одно и тоже влажное, нечистое белье. Охотники. Они же бывшие ракетчики из БЧ-2, с момента выполнения последнего приказа, оставшиеся без своего основного занятия. Вот кто является истинным хозяином положения. Пинком открыв дверь они ввалились все сразу, наполняя помещение шумом, криком, вонью шкур и резким, как утренний свет лампы, запахом свежего пота.

– Ну что приуныли, доходяги?! А где Юрка? Где же ты, радость моя?

– Штурман! Какой курс?

Никто не засмеялся кроме самих же охотников. Но уж они хохотали так, что можно было подумать, будто эту шутку они придумали вчера, а не лет пятнадцать назад. Тем не менее большая часть присутствующих стала покорно улыбаться, почтительно поддерживая начальственный юмор.

И ничего нельзя с ними поделать. Бородатые, с гладкими и лоснящимися упитанными рожами, одетые в накидки из облезлых медвежьих шкур и с длинными ножами подводника за поясом, они выглядели просто неприлично, агрессивно живыми среди иссохших, с жидкой и нездоровой растительностью на лице, стариков. И хотя мало кому из присутствующих было больше сорока пяти, выглядели все, конечно, не лучшим образом. Такой себе дом престарелых, вот только вечный холод все никак не идет на пользу и не добавляет им лучшей сохранности.

Все прекрасно знали, что приносят охотники едва ли десятину – остальное уходит капитану и офицерам, в частном порядке, по особым каналам за особые же заслуги, так сказать. Но поди, докажи. Даже думать об этом стало опасно. Поначалу-то было не так – скованные одной уставной цепью все были бедны, но равны, тем не менее. Пусть в разных званиях и из разных БЧ, но все находились, без преувеличения, в одной лодке. Но как-то постепенно, один за другим, стали вдруг возникать “продиктованные военным временем” приказы, медленно разрушающие и подтачивающие устоявшуюся систему, основанную не столько на букве устава, сколько на взаимном уважении и традиционном для моряков взаимопонимании. Причем дело даже не в том, что парторг чуть ли не сразу потребовал себе титул Правого Капитана, хотя Ивана Михайловича, никто кроме как “командиром” или “Михалычем” не называл. Никто и не удивился, ведь парторга, как водится, на судне не особо любили, тем более, что назначен он был к нам аккурат перед этим злосчастным походом. И даже не в том, что после бунта в левом корпусе, когда часть команды отказалась нажать кнопку, некоторых не успевших запереться попросту расстреляли. В первые сутки после пуска на лодке ведь такое творилось – упаси Господь. Кормовые рули сломаны, ракетные шахты затоплены, в левом корпусе бунт, а снаружи, через 2 часа после пуска, температура упала до минус ста восьмидесяти. И еще