снег. Розовый, желтый, голубоватый, наконец черный. Он шел несколько лет, постепенно меняя цвет и интенсивность, но никогда не прекращаясь совсем. Этим снегом нас всех здесь и засыпало, а от такой температуры вода быстро промерзла на несколько сот метров. Если бы не реактор, которых у нас два и, слава Богу, по одному на каждый корпус, была бы нам всем здесь вечная память.

Возможно, дело здесь было и в растянувшимся до размеров вечности боевом дежурстве. Жить запертым в железной коробке, с одними и теми же рожами два-три месяца сложно, но вполне осуществимо. Но смириться с тем, что эти же рожи будут провожать тебя в последний путь в этой самой коробке, уже достаточно сложно. И ладно бы провожать, а то ведь будут еще и прикладами в спину подталкивать.

А потом у нас начались проблемы с едой. Это, наверное, и стало причиной большей части наскоро состряпанных приказов, которые новоиспеченный товарищ Правый Капитан стал штамповать со скоростью вращающегося на полном ходу вала. Офицерам, которые и раньше питались отдельно, был предложен паек специальный, который, понятное дело, был сформирован за счет пайка матросского. У нас ведь тут ананасы не растут, рыба не ловится и самолеты нам на снег тоже ничего не сбросят. Так что любое перераспределение ресурсов происходит по принципу перекладывания из одного кармана в другой, и, конечно, всем сразу объяснили, что не нам по этим карманам шарить. Ну и понеслось. Кому вечная вахта, а кому почет и уважение, а также именное оружие, чтобы за вахтенным этим следить. А потом, когда вдруг обнаружили, что поймать медведя невозможно, а что можно его только приманить…

И звенья ослабли, и постепенно стало ясно, что охотники – не для того, чтобы охотиться за дичью, а для того, чтобы охотиться за нами, как мрачно шутили в трюмах. Но теперь уже и за шутки эти можно было получить трибунал по закону военного времени. А приговор один – на снег, к медведям. В качестве приманки, конечно. Следы ведь встречались все еще довольно часто. Но вот обнаружить самого медведя просто облетая периметр было практически невозможно – слишком мал был радиус, ограниченный емкостью замерзающего аккумулятора. Это Широков знал и понимал намного лучше других. Именно он, после смерти последнего акустика и пилота много лет назад, до сегодняшнего дня отвечал за их последний беспилотник.

– Все собрались? – спросил штурман.

Широков огляделся, скользя взглядом по крупным белым литерам на груди каждого из присутствующих. Все вроде бы были на месте, пустовало только кресло капитана.

– Все.

– А где капитан? – спросил один из охотников, кивнув на почетное, обитое красным бархатом, кресло в первом ряду, которое сейчас явственно пустовало.

– Капитана нет, – с нескрываемым удивлением ответил Широков.

– Товарищ Широков, – обратился к нему штурман, – вы же знаете правила. Ответственный за проведение политинформации отвечает и за ее посещаемость.

Широков молча поднялся и, провожаемый насмешливыми взглядами охотников, отправился в центральный отсек искать командира. Вообще, случай небывалый, конечно. Обычно капитан приходит первым и, посасывая из высокого граненого стакана нечто секретное, рецепт чего известен одному Юрке, восседает в своем кресле аккурат напротив портрета Государя.

Деликатно покашливая, Борис остановился перед входом в капитанскую каюту, для чего пришлось пройти чуть не все лодку.

– Товарищ Правый Капитан!

Тишина.

Постукивая костяшками пальцев по окрашенному под дерево пластику, Широков повторил:

– Товарищ Капитан!

Делая паузы между ударами, он прислушивался.

Наконец за дверью послышалось какое-то бормотание и слабый, еле слышимый сквозь неплотно задраенный люк стон.

– Товарищ капитан! – уже громче и настойчивее воззвал Широков.

И тут же с той стороны двери упало что-то тяжелое, стеклянное и с хрустальным звоном разбилось вдребезги. С таким раздробленным на тысячи кусочков звуком могла рухнуть разве что люстра в Большом театре.

– Ёб твою мать, – донесся из-за двери удивительно ясный и четкий голос.

В ту же секунду дверь открылась и оттуда, не останавливаясь и не поднимая глаз, серым полосатым котом выскользнул Юрка, босой и в тельняшке навыпуск.

– Товарищ Правый капитан…

– Дверь закрой. Сейчас буду, – сказал тот же четкий, уверенный голос.

Широков аккуратно прикрыл дверь, но ушел не сразу. Закрывая ее он, конечно, ничего нового не увидел – ни худые, все в мелкой седой поросли ноги командира в одних портках, ни следы пиршества на неубранном столе его удивить не могли. Но вот запах…

Он еще раз, проверяя себя, потянул носом воздух. Ну где, где же он его берет? Ведь спирт. Точно, пахло спиртным. И хотя этот резкий, холодный и освежающий, как морозное утро, аромат он не ощущал уже очень давно, не узнать его было невозможно. Запах этот до него доносился очень редко, сам же продукт добирался и того реже. В последний раз, кажется, месяца три назад, когда одному из охотников, Мише, вдруг приспичило в очередной раз перемонтировать вечную, уже сильно утомленную солнцем нашего внимания, Надю. Но никаких других фильмов, помимо военно-патриотических, выдержанных, кажется, еще в традициях слоноподобного советского кино, у нас попросту нет. С этой задачей мог справиться только он. И то, только благодаря хорошо спрятанному экземпляру вражеской техники. Поначалу Миша стучал по столу волосатым кулаком, стращал автоматом и даже грозился написать донос капитану. Но в кои-то веки Широков уперся как якорь в песок, итогом чего стал честно заработанный стакан удивительно прозрачной, но сильно отдающей ацетоном, жидкости. Жидкость была употреблена тут же – во-первых, очень уж хотелось попробовать, а во-вторых, дабы не создавать излишних соблазнов для набычившегося от такой необыкновенной наглости Миши.

Широков еще немного постоял под дверью, и, сделав напоследок несколько глубоких вдохов, ушел прочь.

Вскоре за дверью послышались уверенные шаги, Широков даже не успел прочитать на букву «М» маленький русско-английский карманный словарь, который всегда носил с собой. К этому тоже все давно привыкли, как и к вечным шуткам на эту тему. Особо эта книжица раздражала боцмана. Тот любил, несмотря на предупреждающую табличку на дверях девятнадцатого отсека, ввалиться в радиорубку без стука и громко, чтобы слышали вахтенные, вопрошал:

– Товарищ Широков! П-а-а-чч-чему у вас замечена книга на языке предполагаемого противника?

– Изучаю исчезающие языки, товарищ боцман! – неизменно отвечал Широков, пуча глаза и выражая тем самым самое искреннее служебное рвение.

Наконец дверь открылась, и в Красный уголок вошел капитан. Седые космы были смочены водой и гладко прилизаны, походка же была четкой и твердой, так что никак нельзя было и предположить, что этот же человек всего несколько минут назад валялся в постели в полнейшем дезабилье. Сейчас, когда он остановился под портретом Государя, было ясно, чей пример согревал его особистскую душу все эти годы. А фирменную улыбочку, одними уголками губ, прямо под рыбьим безжизненным взглядом, он, кажется, репетировал специально.

Небрежно