– Сергей Ожогов, – сказал Пепел. И сразу пожалел, что так звонко прописался, поскольку привык без лишней надобности паспортные данные по чужим ушам не развешивать. Надо было что-нибудь соврать. Вряд ли кто-то в тамошнем бардаке пожелает заглянуть в паспорт.

– Так и записываю: «Сергей Ожогов». Всего хорошего, желаю получить грандиозное удовольствие от нашего концерта, – пропела милашка и отключилась.

А Пепел в две минуты собрался и, презирая лифт, поспешил вниз. Выбивая подошвами мотив:

Бегут деньки,

Бегут неведомо куда.

Зовут меня

Туда, где в дымке зеленеют города.

А я ушаночку поглубже натяну...

Погода радовала. Морозная лагерная пыль, которая его шершавила десять лет, осталась где то далеко-далеко. А солнечный субботний день – вот он, здесь, за дверью. И в этот день вступал крепкий парень, на вид лет тридцати пяти, причем, заметьте, не наркоша, не туберкулезник, а очень даже и очень... Мышца самодовольно поигрывала под футболкой, рот растягивала мальчишеская улыбка – Пепел радовался жизни.

Спустился по лестнице, перепрыгивая через ступени. И широким жестом распахнул дверь парадной. И еле успел ее придержать, что бы не сбить с ног соплюшку, которая пыталась наклеить на внешнюю сторону двери объявление. Отшатнувшись, кроха испуганно прижала к груди бумажку, и та затрепетала на ветру бахромой отрывных телефонов.

– Извини, лапуня. – Пепел искренне запереживал за детский испуг. – Давай малявочку приклею, а то с твоим ростом только кошке прочитать удастся.

Девочка молча протянула объявление. Пепел прихлопнул его к двери, некоторое время подержал, чтоб клей прихватился, и, отняв руку, прочитал старательные детские каракули: «Улетел умный старый ворон. Меня любит, других нет. Помогите. Награда с гарантией».

– Так вот чей пернатый умник раньше срока хороших людей будит? – Пепел неумело погрозил пальцем. – Как же ты его упустила?

– А он и не спрашивает, если ему надо, – серьезно сказала девочка, – Он просто чует.

– Чего это он чует? – удивился Пепел.

– Беду чужую!

Звонкий детский голосок так саданул по ушам, что Пепел вздрогнул. И посмотрел на стрекозу уже другим взглядом. Своим цыганским взглядом, как учила старая Рада.

Сандалики дешевенькие. Джинсики потрепанные, слишком просторные, похоже – от старшей сестры. Пыль на джинсиках серая, дворовая, здешняя. На цыплячьей шейке фенечка из бисера – лишнее свидетельство, что есть у соплюшки старшая сестричка, какая-нибудь хиппушка лет четырнадцати. На руках чернильные пятна, ну, понятно, телегу про ворона чернилами выводила. Хотя вроде как дети давно предпочитают фломастеры, а не перьевые ручки. У носа царапина, а в глазах великая серьезность.

Такими серьезными бывают дети, когда повторяют слова взрослых, не шибко понимая смысл. Значит, зря Пепел дернулся. Но второй уже раз за сегодня форс был похерен. И опять из-за «Что ж ты вьешься над моею головой».

– Так что знайте, – добавила кроха вслед Сергею, – награда с гарантией.

Пепел растерянно кивнул и излишне быстрым шагом пошел к своему жигуленку. Точнее, не совсем своему, ну да все равно спасибо... Главное, ксивы в порядке.

А потом были прокопченные выхлопными газами улицы и выпученные красно-желто-зеленые зенки светофоров...

* * *

Незваные гости явились не грабить, хотя квартира производила неизгладимое впечатление. Она поражала великолепием. Размахом. Выверенным сочетанием вещей, когда каждая, как в музее, на своем месте. И ничего лишнего, пусть вещей этих в каждом углу сорок сороков, и любая вещь сумасшедших денег стоит. Квартира будто пыталась подавить незваных гостей. Не только форсом прижившегося ценного барахла, но и собственной барскостью.

И начхать, что такой стиль по моде нынче вытеснили евроремонты, шершавые обои и джакузи. Чувствовалось, что новомодная суета данному, пусть выцветшему и полинявшему, богатству все равно в подметки не годится. Далекие потолки с шикарной лепниной, монументальная резная мебель с графскими вензелями, гордящийся изразцовым молочно-голубым орнаментом настоящий камин, в котором вишнями тлели ароматные угольки, наборный паркет, занесенный, как снегом, лохматыми коврами...

– Эрмитаж! – Клепа восхищенно цыкнул, поковыряв пальцем интимное место у бронзового подсвечника, изображающего обнаженную нимфу. – Люблю тебя... творенье, блин... теченье, блин... гранит, блин... Зенит...чемпион, блин!

– Не юродофобствуй, – Клепе отвесили шутливый подзатыльник, – и Пушкина не опошляй. А то хозяин обидится. Он начитанный, собака.

Говоривший повернул свои черные масляные глазки к центру комнаты, где находился упомянутый хозяин, аккуратно полураспятый на огромном дубовом столе. Именно полураспятый, поскольку сочащиеся кровью ладони его были прибиты палубными гвоздями, а ноги пока еще только привязаны. На таком столе можно было в футбол играть, не то что человека терзать. И когда жертва ерзала от боли, только мелодично позвякивали свободно телепающиеся медные ручки на многочисленных выдвижных ящиках и ящичках.

– Ну, Семен Моисеевич, – масляные глазки весело сверкнули, – веришь, что распятие – это не просто боль, а нечто большее? Чувствуешь себя способным молитвы сочинять? Еще, не дай бог, вознесешься?

– Пина, попроси, чтобы гвозди вытащили. – Лежавший пытался говорить, а не стонать. – При чем здесь вера? Зачем изгаляться? Пина!!! Попроси, чтобы вытащили гвозди.

На самом деле Семен Моисеевич, несмотря на жуткую боль, голову не терял. Страшнее, чем физические страдания, были муки душевные. Сам себя перемудрил ушлый Семен Моисеевич. И хорошо, Пиночет еще не знает, что земля у него под ногами горит во многом именно благодаря стараниям Моисеевича, а то б точно последние минуты оттикивала жизнь старого барыги.

Но, черт побери, как бездарно вляпался Семен Моисеевич! Стал играть в опасную игру и не продумал реакцию противника на три хода вперед. Теперь оставалось пожинать плоды.

– Во-первых, Пина я только для друзей и девушек, – заметил говоривший, – а для тебя, радость ты моя пархатая, я просто Пиночет. В-четвертых, давай оглянемся по сторонам и еще раз оценим обстановку.

Обстановка Семена Моисеевича порадовать не могла. В комнате, кроме хозяина, находилось семь человек. Веселый распорядитель всего происходящего Паша Поляков (он же Пиночет) нависал над лицом жертвы, тряс смоляными кудрями и откровенно скалил зубы. Три небритые шестерки (Семен Моисеевич был с ними знаком: Клепа, Шелест и Байбак) тишком шарили по шкатулкам, набивая карманы мелочевкой, и без команды Пиночета не решались вскрывать паркет в поисках тайников с царскими червонцами. Еще два отморозка, которых хозяин уже не имел чести знать, косились по сторонам с аскетической брезгливостью и сидели на стульях, держа спину прямо, будто оглоблю проглотили, и чинно сложив руки на коленях.

Незнакомцы пугали хозяина квартиры крепче всего, потому что не зарились на чужое добро. А жизнь научила Моисеевича пуще сторожиться тех, чьи мотивы непонятны. Братья не братья, но очень похожие. Крючковатые облупленные от солнца носы, обкарнанные абы как патлы, глаза, будто болотная муть в них колобродит, сутулые плечи. И одежда малопрезентабельная. Внесезонные ветровки, бурые мятые брюки да резиновые сапоги с подвернутыми халявами. Очень странная парочка.