В таком сложном и разнообразном мире происходило становление Дали как художника. Он давал волю своему буйному и эксцентричному нраву, стремился находиться на виду, сознательно становился притчей во языцех. Учился неровно: то получал премию за работу по одному из предметов, то проваливал какой-то другой. Ему довелось пережить основательное увлечение кубизмом. Политическая его позиция была по-прежнему активной, и из-за своих прокоммунистических взглядов он даже оказался в тюрьме и был ненадолго исключен из академии. Однако уже в 1924–1925 гг. он вновь оказывается среди студентов и более того – посещает еще одно учебное заведение, Свободную академию Хосе Моизеса, где осваивает приемы реалистической живописи. Тогда же написана картина «Женская фигура у окна», которую в барселонской галерее «Дельмо» увидел и похвалил Пабло Пикассо, один из крупных авторитетов для Дали. Здесь проявилась идея «магической вещественности» – усиленно точная передача деталей окружающего мира, повышенная четкость художественного зрения, при которой реальность произведения искусства как бы подменяет действительность.

В 1926 г. Дали опубликовал эссе «Сан-Себастьян», написанное под заметным влиянием Гарсиа Лорки. Он утверждал, что художник – «хирург», а искусство – «клиника». «Пациентом» же становится природа, которую здесь подвергают операции. Тогда же Дали побывал в Париже и Брюсселе. В музеях он часами изучал фламандскую живопись. Ему посчастливилось познакомиться со своим кумиром Пикассо (по другим сведениям, это произошло в 1927 г.). В свою очередь, Лорка написал «Оду Сальвадору Дали», в которой есть такие строки:

О Дали, да звучит твой оливковый голос!

Назову ли искусство твое безупречным?

Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,

потому что тоскуешь о точном и вечном.

Ты не жалуешь темные дебри фантазий,

веришь в то, до чего дотянулся рукою.

И стерильное сердце слагая на мрамор,

наизусть повторяешь сонеты прибоя…

Ты художник, и прав, отмечая флажками

очертанья границы, размытые ночью.

Да, ты прав и не хочешь, чтоб форма

размякла,

как нежданного облака ватные клочья.

(Перевод А. Гелескула)

Успехи вскружили голову и без того тщеславному молодому человеку, и в результате Дали, отказавшийся соответствовать учебной дисциплине, был окончательно отчислен из академии. Но это его не расстроило, поскольку у него уже имелась аудитория – и выставочные залы, и газеты были готовы предоставлять площадки для реализации его идей. Однако у этого ниспровергателя основ имелись и свои принципы: обожая родную Каталонию, он счел своим гражданским долгом пройти военную службу. Находясь в летнем отпуске, успел сделать декорации и костюмы к спектаклю по пьесе Лорки «Мариана Пинеда», поставленному в барселонском театре «Гойя», а также написать поэму «Виноградная гроздь гонится за рыбкой». Работы тех лет предвосхищают переход к сюрреализму.

В следующем программном эссе 1928 г. «Каталонский антихудожественный манифест» («Желтый манифест»), подписанном также двумя другими художниками – Луисом Монтанья и Себастьяном Гашем, – воспевалась антиэстетическая сфера – автомобили, аэропланы, граммофоны, кинотехника, спорт, наука в целом. В том же году (по другим сведениям – в 1929-м) Дали познакомился с Андре Бретоном, что определило его дальнейшее сближение с сюрреализмом.

25-летний молодой человек находился в центре всеобщего внимания и восхищения, был признан теми немногими людьми, которых уважал сам, и пользовался всеми привилегиями, которые предоставляет свобода творчества. О нем говорили, с ним спорили, его принимали и отвергали. У него имелся солидный культурный багаж. Он не только знал современное искусство, но и питался от истоков национальной испанской культуры, а также изучал творчество великих испанских живописцев Эль Греко, Франсиско Гойи и Франсиско де Сурбарана, архитектора Антонио Гауди, со вниманием учился у предшественников из других стран и эпох – Джузеппе Арчимбольдо, Жана Энгра, Яна Вермеера Дельфтского. Он исповедовал идею о том, что художнику необходимо двигаться вперед, но при этом опирался на достижения гениев прошлого.

Общение с Бретоном сделало Дали идеологом сюрреализма, а дружба с Бунюэлем позволила ему стать одним из соавторов нашумевшего сюрреалистического фильма «Андалузский пес». Период «бури и натиска» проходил триумфально, сопровождался скандалами, столь приятными сердцу молодого художника, по-прежнему ненавидевшего буржуазию с ее лицемерием и ограниченными вкусами.

Сам художник вспоминал: «Четыре года, предшествовавшие изгнанию из лона семьи, я прожил в состоянии непрерывного, грешившего экстремистскими крайностями «духовного ниспровержения». Эти четыре года были для меня поистине ницшеанскими. Если забыть об… атмосфере тех лет, то многое в моей жизни могло бы показаться просто необъяснимым. То была эпоха моего… тюремного заключения, время, когда осенним салоном в Барселоне была за непристойность отвергнута одна из моих картин, когда мы с Бунюэлем подписывали оскорбительные письма, обращенные к медикам-гуманистам и всем самым очаровательным личностям Испании… Все эти демарши были по большей части совершенно лишены каких бы то ни было оснований, но таким путем я пытался проявить свою «волю к власти» и доказать самому себе, что я все еще недоступен для угрызений совести» [3, с. 55].

Однако был ли Сальвадор Дали хоть сколь-нибудь счастлив? Увы, на этот вопрос можно ответить только отрицательно. «Он существо глубоко асоциальное, и его участие в художественных кружках, движениях, выставках не означало для него слияния с другими. Он эгоцентричен. Он человек личных отношений, которые становятся со временем все более и более избирательными… Согласно определениям Фрейда, можно было констатировать, что склонность молодого человека к нарциссизму, аутоэротизму и параноидальным галлюцинациям характеризует его как «полиморфного извращенца», и здесь не было ничего утешительного» [8, с. 21].

Его спасением – а может быть, как считали некоторые его друзья, и проклятием – стала появившаяся в его жизни в 1929 г. женщина, о которой он совершенно в духе Ницше писал: «Моим сверхчеловеком… суждено было стать отнюдь не женщине, а сверхженщине по имени Гала́» [3, с. 55].

Ее настоящее имя было Елена Дмитриевна Дьяконова. Она родилась в Казани 26 августа (7 сентября) 1894 г., затем ее семья переехала в Москву. Отец Елены рано умер, отчимом стал московский адвокат Дмитрий Ильич Гомберг. В России она носила его отчество, но отцовскую фамилию. В Москве Елена училась в гимназии и дружила с девочкой Асей – Анастасией Цветаевой, младшей сестрой будущей поэтессы Марины Цветаевой. Много позже Анастасия Ивановна и сама стала знаменитой писательницей, и ей также выпала яркая судьба – правда, наполненная испытаниями куда более суровыми, чем предстояли бывшей однокашнице.

Елена болела чахоткой (туберкулезом), чем и была вызвана ее первая поездка за границу: в возрасте 18 лет ее отправляют в Швейцарию на знаменитый тогда курорт в Давосе. На курорте «Елена любит читать: ее часто видят углубленной в чтение привезенных с родины романов Толстого и Достоевского. По тому, как она умеет приручать кошек, можно догадаться, что Елена к ним неравнодушна. Дома у нее остался черный кот. Сведения, неохотно сообщенные любителям поспрашивать, незначительны и малоинтересны. Девушка до такой степени замкнута, что это наводит на мысль: не скрывает ли она что-нибудь?.. [Говорили], что девушка приехала [в Давос] не только из-за туберкулеза, что она нервнобольная, страдает маниакально-депрессивным психозом: то возбуждается до вспыльчивости, то находится в подавленном состоянии, настроение ее неожиданно меняется от бури к штилю. Эти ужасные перемены в настроении, давлении и температуре тем более опасны, что у нее хрупкое здоровье… Называя себя, она не говорит Елена, как это написано в паспорте. Она говорит Гáла, делая ударение на первом слоге… Это странное имя, к которому еще нужно привыкнуть, существует, вероятно, только для нее. Оно отличает ее от других: Гала – это прежде всего Гала. Это короткое имя… выделяет ее на фоне других обитателей санатория, но для нее это не очень важно, ей достаточно знать, что так не называют больше никого. Нелюдимая, настороженная, сдержанная до холодности, суровая, раздражительная, одинокая девушка с резкими манерами…» [2, с. 15–17]. Тут надо заметить, что Гáлой называла Елену ее мать, а ударение на втором слоге имени – Галá, – более естественное для европейцев, возникло из-за произношения на французский манер. Именно как Галá Елена Дьяконова и вошла в историю жизни и творчества Сальвадора Дали.