– Я пошла назад, – разочарованно сказала Мышь, но осталась у люка. Ее астма не любит пыли. Мышь сразу краснеет, начинает задыхаться и пшикать в рот из баллончика, только лекарства ей плохо помогают.

– Гляди оттуда, а будет плохо, сразу выскакивай из дома, – посоветовал я.

– Разберусь, – буркнула Мышь.

На чердаке стоял полумрак. Нагибаясь под гамаками паутины, я дошел до светового оконца и распахнул его настежь. Косой солнечный луч ворвался на чердак. В нем плясали пылинки. Внизу Гематоген поднял голову на стук раскрытой рамы – и, конечно, промолчал.

– Странно, у меня даже слезы не текут, – заметила Мышь. – Может, в тайге другая пыль?

Я оглядывался. Под седой кисеей паутины проступали очертания древних радиоприборов с лампами и циферблатами.

Мышь сказала:

– Рация.

– У Гематогеши?!

– А что, Гематогеша не человек? Здесь была метеорологическая станция, он сидел и передавал по радио, какая погода в тайге. А потом его заменили на спутник. Из космоса же лучше видно.

Мне всегда казалось, что старик не сумел бы освоить ничего сложнее колуна.

– Не знал, – выдохнул я.

– Потому что ты не любопытный. А я все-все спросила у Болтунова. Надо же было знать, куда нас везут. Только все равно получился как бы обман, – вздохнула Мышь. – Болтунов говорил: «Бывшая метеостанция», «Погоду по всей трассе давали», а тут избушка на курьих ножках и старик сидит, керосин экономит. Мне представлялось, что все посерьезней. А Петя служил в армии прапорщиком и хотел забрать Гематогена к себе. Гематоген говорит: «Никуда не поеду, я тут привык». Тогда Петя решил ему хотя бы новую избу построить, но его укусила гадюка, вот…

Мышь журчала без перерыва. Я понял, что она опять сочиняет, и слушал вполуха. Так, рация, стул с провалившимся плетеным сиденьем, покрытый пылью толстый журнал на столе… А это что? Сундук. Раньше я видел их только на картинках в детских книжках, где царь Кощей над златом чахнет.

Сундук был высотой мне по пояс, с горбатой крышкой, окованный железными полосами. Я вывернул из дужек незапертый замок и приподнял крышку. В глаза бросились какие-то не то юбки, не то платья из ситца с блеклыми цветами. Стало неловко, как будто я подглядел чужую жизнь.

– Что там? – спросила Мышь.

– Женские вещи. Раз был сын, то и жена была. Тоже умерла, наверно.

Я закрыл сундук и пошел дальше. Вот вместилище поновее – чемодан из картона. У нас такой стоит в чулане, папа называет его фибровым. Наверное, фибр (или фибра?) это и есть плотный картон.

– Оно, – сказал я, приподняв крышку. Сверху в чемодане лежали детские коньки и сдутый футбольный мяч.

– Тащи сюда! – скомандовала Мышь.

Я еле оторвал чемодан от пола, такой он был тяжелый. Помимо коньков и мяча в нем нашелся целый склад солдатиков, машинки непривычного вида и железная дорога с заводным паровозом. Солдатики были самые обычные, с грубо зачищенными заусенцами от литья, покрашенные облупленной зеленой краской с ярко-розовым пятном лица. Машинки тоже не блистали тонкостью отделки.

Мышь покачала головой и вслух высказала то, что думал и я:

– Может, шпагу взял и старик, но она не из этого гарнитурчика.

Из вежливости она отложила себе поиграть несколько солдатиков и пластмассовую машинку, похожую на «Фольксваген-жук». Я в жизни не видел таких примитивных игрушек. Окна даже не прорезаны, а нарисованы серебрянкой; на днище глубоко выдавлена цена – «7 коп.».

Как водится, мы показали игрушки Гематогену, тот кивнул – можно.

– Большое спасибо, Гермоген Пантелеевич! – отчеканила Мышка. Спросить про шпагу она опять постеснялась.

Надо еще сказать, что, пока мы были в избе на половине Гематогена, я заглянул на посудную полку и на печь, проверил стол, подоконник – словом, все открытые места. Интересовала меня не столько даже шпага, сколько признаки того, что старик делает миниатюрные вещи. Микроскоп сказал бы очень многое. Или необычные инструменты: рукоятка у них должна быть нормальной величины, а рабочая часть – крошечная. Наконец, следы, которые остаются от работы: царапины, металлические опилки, ожоги от расплавленного припоя на столе – или скорее на подоконнике, где светлее. Но нет. Самым тонким инструментом был оселок для косы. Непонятное приспособление, валявшееся на тумбочке, оказалось, как я понял, машинкой для набивки охотничьих патронов.

Сделать шпагу старик не мог. Купить? Боюсь, что крохотная безделушка была дороже всего имущества в доме. Для человека, который еще недавно торговал шкурками, Гематоген жил очень бедно. Гардеробом ему служил занавешенный шторкой угол за печью. Самые ценные вещи – древний карабин с оптическим прицелом да два охотничьих ружья – висели над кроватью. Была еще самодельная тумбочка, но туда я не полез – надо же совесть иметь. Скорее всего, старик хранил там нижнее белье, потому что нигде больше не было места, закрытого от любопытных взглядов.

Загадка шпаги осталась загадкой.

Тут из тайги пришел папа с этюдником и волочащимся по траве ружьем. Ружье навязал ему Гематоген в бесполезной надежде, что папа кого-нибудь подстрелит. Если бы нашелся заяц-самоубийца, который подошел к папе и навел себе в сердце стволы ружья, папа сказал бы: «Отлично! Так и стойте!» И начал бы его рисовать.

Котелок наш выкипел, костер погас, а не прогоревшие ветки были вызывающе сырыми, на одной даже остались зеленые листочки. Папа глядел на это безобразие, глядел… И быть бы грозе, но в это время показался Гематоген с охапкой дров в здоровой руке. Полполена он молча сбросил у наших ног и пошел к себе.

Не дожидаясь, когда папа выскажется на тему «Кто из вас получится, если уже сейчас…», я схватил топорик и расщепил подарок на несколько частей. Щепки загорелись мгновенно. Через несколько минут набранная в котелок свежая вода забила ключом.

– Зови деда, – усмехнулся папа.

Обычно Гематоген отказывался от приглашений, но в этот раз, видно намучившись с дровами, сел с нами за стол, чтобы не готовить себе отдельно. Возможно даже, что его полполена были намеком: мол, мой огонь – ваш суп из пакетиков, вот и пообедаем вместе.

Суп мы заваривали густо, добавляя побольше вермишели, чтобы вышло сразу и первое и второе. Поев, Гематоген облизал свою личную ложку и спрятал ее в карман. Дождался, пока доест папа, и тогда спросил:

– Ты стрелять умеешь?

– А как же! Я в армии служил, – не без гордости ответил папа.

– А что ж не стрелял?

Папа растерялся:

– Не в кого было стрелять, Гермоген Пантелеевич. Не видел я зверя.

Гематоген присел у этюдника и открыл крышку. Под ней был закреплен еще не просохший этюд, изображавший северного оленя во всей красе.

– Нехорошо. У тебя дети, Владимир. Завтра вместе пойдем. Без яшшыка. – И старик, встав, непочтительно пнул сапогом этюдник.