всяким кимоно и мечтали получить чёрный

пояс. А я опять говорила, что это такая смертная скука, и я бы даже не

стала против тебя драться. Хоть мне и хотелось помериться силами. Я

не могла признаться тебе в этом.

А потом лето прошло и ты уехал с родителями в другой город.

Школа только началась. А я уже начинала скучать. Правда, тогда я не

придавала этому значение. Мне казалось, ты бесишь меня. Потому что

даже теннис тебя уже не интересует. А ведь я могла бы с тобой играть.

Но ты писал мне. Такие дурацкие письма. Одно из них я запомнила:

«Привет!

Погода тут жуткая. Листьев так много опало. Наверное, они падают как у

тебя волосы после душа. Ты их собираешь в кулак и показываешь мне потом.

Я так не люблю твои волосы. Что мне потом есть не хочется. Вот сейчас

мама варит кашу. Я и кашу не люблю. Но твои волосы — больше.

Всё. Пока.»

Такое было письмо.

12

А спустя два года в один субботний вечер, ты вернулся. Ты пришёл

ко мне в квартиру с копной отросших волос на голове и со словами:

— Я не хочу с тобой больше дружить, я хочу встречаться.

Это был самый кошмарный день в моей жизни, потому что я так

разозлилась и сказала, что бы ты никогда больше не приходил ко мне.

Но ты все равно приходил, даже когда моя мама говорила, что меня нет

дома. Не помню точно, как долго это продолжалось, но однажды ты

поймал меня среди школьных каникул в магазине. Мы покупали

колбасу. А ты подошёл и взял меня за руку. Мама ничего не сказала

тогда, может, подумала, что мы ещё ничего не понимаем. Но я понима-ла. Ты вырос. Ты стал очень высоким, и тебе приходилось даже чуточку

горбиться, что бы ходить со мной за ручку. После этого ты больше не

отпускал меня.

Пока однажды я не сказала, что мне нравится мальчик из 7-го

класса с аккуратной мальчишеской стрижкой. Который выступал на

соревнованиях по теннису. Наверное, тебя это тогда очень обидело. И

ты не разговаривал со мной неделю. Как раз в это время мама подарила

мне фотоаппарат мыльницу. Я очень обрадовалась и позвонила тебе на

домашний телефон. Ты долго бурчал в трубку недовольным голосом, но потом, всё-таки, пошел со мной на рельсы — фотографировать красоты мира. Тогда я увидела, что ты постригся.

Я обещала назвать альбом в честь первого сфотографированного

цветка. Им оказалась ромашка. Ты подарил мне потом целый букет и

сказал, что это не потому, что я тебе нравлюсь, а для того, что бы не забыла про свой альбом. Но про альбом я забыла даже быстрее, чем мама

выбросила завядший букет на помойку.

С тех пор ты меня так и прозвал: "ромашкой замедленного действия".

Информация об авторе

13

Татьяна Головина

Шкатулка. Семейные хранители.

Пожилая женщина стояла в комнате возле трюмо и крепко

прижимала к груди шкатулку. Слезы текли по морщинистым щекам.

«Нина. Любимая хозяйка. Давно не виделись. Столько пережили

вместе. Да, постарела, осунулась,» — шептала шкатулка, рассматривая

знакомые черты. Стенки захрустели, от крепких объятий. Как тогда, когда еще Полюшка, ее мама, прижимала также к груди, и говорила

«Да», соглашаясь выйти замуж.

— Таня, — дрожащим голосом, сквозь слезы промолвила женщина, —

не продавайте дом, живите здесь.

— Мам, не начинай. Никто здесь жить не будет. Закрыли тему.

Эти разговоры слышу давно. Дом опустел. Хозяйка разболелась и

дочь забрала её в город. Иногда приезжают, возятся в огороде. Приходят незнакомые люди, смотрят дом.

Стою одиноко на трюмо. Рассматриваю иногда себя в старое

зеркало. Вполне хороша собой. Резные узоры со временем стали

только выразительнее. Стало чуть больше трещинок от переживаний.

Беспокоюсь за хозяйку, как она теперь? Где хранит пуговицы и

нитки, или они ей теперь не нужны? А что со мной? Ко мне всегда

трепетно относились. Спасли из горящего дома. Спрятали в чемодан, когда немцы расположились в доме. Страшное тогда было время.

Помню, как один немецкий офицер приносил молоко для детей и

рассказывал о жене и трех дочках. Я хочу дальше верить в людей.

Нина присела на кровать, провела теплыми сухими пальцами по

крышке шкатулки, прощупывая каждый изгиб и узор.

14

«Стеклышко, тут было стеклышко, и фотография мамы, в модном

костюме и с пышной прической» — чуть слышно прошептала старушка.

— помню мама доставала нитки из шкатулки и шила занавески. Слезы

еще сильнее потекли, застилая глаза пеленой.

Шкатулка плакала вместе с ней.

В доме стоял гул и грохот.

— Так, несите коробки, нужно все упаковать, — командирским тоном

дала распоряжения свекровь.

— Половину тут можно на помойку.

Возражать было сложно, никто и не решался.

— Что, что происходит? Я свыклась уже с тишиной и одиночеством, потеряла надежду. Приняла свою участь, дожить свой век в забытье… А

что теперь? На какую еще помойку? Туда мусор увозят. А я, я — старинная шкатулка, ещё прабабушкина. Я целая ещё. Почти. Всего-то, шарниры заржавели и развалились на крышке, и ножка потерялась. Но

крепка и могу хранить в себе пуговицы, нитки, заколки. Не хотите

пуговицы, храните что-то другое.

— Эй! Меня нельзя на помойку!

Волновалась не только шкатулка.

Весь дом ходил ходуном. Половицы скрипели как не в себе, на печи

штукатурка от страха посыпалась, и начала чихать утрамбованной

золой. Сервант дребезжал содержимым.

Никто не был готов к такому.

Пусть новые хозяева, пусть. Мы еще можем сгодиться.

Слышу шаги. Двое зашли в комнату.

— Лёша, а эту шкатулку никто забирать не будет?

15

Кто, кто это говорит? — взбудоражилась шкатулка, услышав нежный

голосок, пытаясь разглядеть среди коробок, кто зашел в комнату.

— Не думаю, — раздался мужской голос.

«Неужели я никому не нужна?», — вытирая смоляную слезу, всхлип-нула шкатулка.

— Знаешь, нашим родственникам безразлично. Так что бери что

хочешь.

Мужчина подошёл к трюмо, и взял шкатулку.

— Ааа, — встрепенулась шкатулка, дрожь пробежала по всем уголкам

ее квадратного, с резными узорами тела. — Я помню, помню эти руки.

Когда-то они были совсем крохотными и любили перебирать пуговицы, хранящиеся во мне.

— Забирай. — Мужчина протянул шкатулку девушке. — У бабушки

тут всегда были нитки и пуговицы, а баба Поля в ней хранила гребешок

для волос. Здесь крышку нужно прикрутить, ножку подремонтиро-вать, отполировать и лаком покрыть. Этой шкатулке тыщу лет. Ей

сносу нет.

Эти слова разлились бальзамом по хрустящим стенкам шкатулки, впитываясь в каждую риску на узорах.