Что меня потрясло, так это дома из щебня; один такой город лепит себе же подобный, сбывая щебенку этому другому. Те здания, что из нормального камня, тоже не многим лучше: щербатые, полуразрушенные, огромные обвалившиеся куски крошатся, превращаясь в плотные кучи, нашпигованные ярко раскрашенными Кришнами и Шивами. Впечатление — как от «Алисы в Стране чудес», и вообще такое чувство, что ты попала в декорации библейского Ада и Райского сада. Никогда не знаешь, куда именно тебя занесет. Нас предупредили, что запросто могут и куда-нибудь завезти, поэтому после десяти старались держаться вместе — какое-то время. Постоянное ощущение: будто стоишь на голове и мозги твои куда-то пересыпаются, как песок в песочных часах. Чего я там только не насмотрелась! И сейчас перед глазами все как наяву: маленькие нищенки, их заскорузлые от грязи одежки даже не гнутся — будто они из картона. Сказочной красоты белая лошадь, и при ней целых тринадцать погонщиков в клевых прикидах — это полный отпад, экзотика. Рикша, который врезался в мула, его зеркальце для обзора — вдребезги. Женщины со странными резными протезами вместо ног или рук. Видела нескольких садху, это аскеты, с длиннющими — футов в шесть — усами. И еще запомнила танцоров со змеями, пластика у них обалденная, и малышек-танцовщиц с насурьмленными глазами. Смотришь, смотришь… на что-то минуту, на что-то мельком, часто одно наплывает на другое, перемешивается, не успеваешь крутить головой. Кто-то ковыряется в зубах щепкой, а у этого несчастного торчит из раны обломок кости, тоже похожий на щепку. Люди, ослики, лошади, снова человек, снова зверь. И опять лица, лица, и снова морды, мордахи, мордочки. Никогда не знаешь, что увидишь в следующую минуту и тем более — завтра.

А в Сиднее что? В Сиднее заранее известно (более или менее), что тебя ждет. Все по правилам, все «от» и «до». В Индии никаких правил, ее невозможно втиснуть в рамки и системы, ни одна система не выдержит этой непредсказуемости; а если все-таки попытаешься втиснуть, то все разрушишь.

После Гоа мы поехали в Кулу, а в ашраме под Ришикешем — разругались. Пру там все действовало на нервы: сама атмосфера, омовения, песнопения. А я только радовалась — потрясающая острота ощущений, полный балдеж! Но она изнылась вся: давай отсюда смотаемся. Я пыталась описать ей свое состояние. Эту разлившуюся по всем жилочкам теплоту и нежность: как будто у меня нет больше грудной клетки и чья-то ласковая рука гладит меня прямо по сердцу. Какое это было блаженство!

Я так и не поняла, чего она уперлась. Пристала, чтобы я ехала с ней домой, в Австралию, ноль внимания на все мои отнекивания. Пришлось даже перед ее носом сжечь свой билет на самолет, только тогда она наконец поверила, что я не прикалываюсь. И давай реветь. Но я же не ее собственность. Человек не может быть чьей-то собственностью — вот это я поняла твердо.

Из-за жары спальня так зашторена, что ни черта не видно. Мои глаза выхватили из этого пурпурного полумрака горшок с белыми нарциссами. Узнаю Пусс: всегда старалась свить тут уютное гнездышко, хотя в фермерских домах это редко кому удается. Присмотревшись, разглядела на кровати что-то розовое и мохнатое — розовая кошка, класс! Но это была всего лишь подушка из крашеной овчины. Я — сразу теребить подушечьи розовые космы и твердить про себя, как мантру: «Я не хочу в тюрьму, я не хочу в их тюрьму, не хочу». Потом легла и долго рассматривала безделушки: фарфоровых кошечек, всякие медные штучки, свадебные фотографии. У Пусси короткая стрижка, ежиком, почти как у парня, здоровый румянец. Мамуля моя, та всегда была бель фам — на затылке тугой аккуратный пучок, декольте, подвитые ресницы и не очень умело подведенные глаза.

Пусс крепенькая и жилистая, волосы у нее свои, не измученные краской, она ненавидит черное, чаще всего в чем-нибудь бордовом, любимый ее цвет, в ушах, — сережки на гвоздиках, кошмарные. Смотрю дальше. Кошки на комоде, кошки на книжных полках. Кошки мягкие, набитые поролоном, кошки фарфоровые, есть целые семейства, соединенные латунной цепочкой, — мама и трое котят. Полно картинок: раскрашенные от руки котята с удивленными глазками и распушенными щечками, у котят такой вид, будто им кто-то щекочет под хвостом. Боже, ну и тоска! Мне тогда вдруг подумалось (жуть!): ведь когда Пусси умрет, за всеми этими нарядными (есть и так себе) кисками придется кому-то ухаживать, а они на фиг никому не нужны.

…Встаю (это чуть позже), а голова как закружится, по спине мурашки, к горлу подступил комок — я успела-таки добежать до мусорного ведра, но чуть его не уронила. Запаха почти не чувствовалось, и я спрятала это синюшно-розовое ведерко в шкаф. Решила почистить зубы, и тут входит мама, с минералкой. Она почему-то на цыпочках (от напряжения даже слегка покачивается) семенит к кровати… Тим, тот явился с чаем и молча протянул мне чашку, но я гордо ее проигнорировала, и он так и стоял с протянутой рукой, а я заговорила с мамой — сама:

— Мам, он же таг, убийца.

— Ты ведь совсем не знаешь этого человека, Рути.

— И знать не хочу. Посмотри на меня, мамочка. Я научилась радоваться жизни. Мне хорошо, правда.

Я простодушно округляю глаза. «Ты же сама всегда говорила: делайте что хотите, лишь бы вам было хорошо», — напоминает ей мой взгляд.

Но на самом деле ничего хорошего, мне так же фигово, как им.

Мама теребит бумажный носовой платок. Тим приклеился к стене, эдакий красавец из мыльного сериала, когда тот в гневе: жилки на висках вздулись и пульсируют. Нужно срочно действовать. «Действуй, — учит Баба, — действуй, не упуская ни единой возможности». Надо убедить их, что я не чокнутая, просто каждая минута, проведенная тут с ними, мешает моему дальнейшему совершенствованию. Черт возьми! Как же мне с ними тут противно… не хочу я потакать их жалким инстинктам, убогой приземленности. Материалисты фиговы.

— Ну, хорошо, если вас так это напрягает, я не выйду замуж за Учителя, меня никто не заставляет, мне просто оказали честь, это лишь еще одно свидетельство его благородства. Баба хочет доказать, что любит меня, только и всего. Это его слова.

Мама поджала губы:

— Я не верю этому, Тим. С твоей сестрой всегда было очень трудно.

— А что трудного-то? — выпаливаю я.

— Не помнишь уже? Говорила, что идешь в школу, а сама пропадала в библиотеке. А теперь я вообще не знаю, где ты. Я боюсь, они манипулируют тобой, может, даже что-то подсыпают.

— О г-господи!

— Прости, но у меня сложилось такое впечатление. А в данный момент ты сама манипулируешь мной. — Она жадно припадает к бутылке с минералкой. — Мы же пытаемся спасти тебя, Рут.

— И зря. Спасать вам нужно себя. Ради бога, мама, как ты думаешь, для чего мы здесь?

— Где именно?

— На земле. Скажи, для чего? Какова цель твоей жизни?

Мамины глаза чуть скашиваются вбок, в сторону Тима.

— Она нарочно прикидывается блаженненькой, а, Тим? Ты же знаешь, это у нее любимое развлечение.

— Я не прикидываюсь, я говорю о смысле жизни, мама. Зачем ты живешь на свете? Ты когда-нибудь об этом задумывалась?