как сама устану – ляжем на траву и лежим. Потом до мостов дойдем. Еще немного вроде. Вон уже и дом виден. А он спит. Я его на свой фартук положу и тащу за собой волоком, по траве, через мостки. А мости деревянные, не струганные. «Ой, Манька, жопу дерет!» – как закричит, проснется. Это ему через рубашонку, да мой фартук занозы от мостков как вопьются!

– Бабушка, это не хорошие слова! – девочка насупилась. Она удивлена, что бабушка так сказала. Нехорошо же.

– Нехорошо. Только так уж было. Штанов-то не было тогда. На Ванюшке только рубашонка.

– А сколько ему было лет – когда ты его так тащила?

– Годика три-четыре. Вот, дотащу его до нашего дома, и спать уложу. Не на виду, подальше, чтобы его не сразу заметили. Ругались они. Говорили: «У тебя своя семья». Только мне его очень жалко было. Я Ванюшу у соседа иногда оставляла, его, поэтому, и не сразу замечали.

Там, где у нас сильнушка теперь, где качели твои, – дом раньше был. Жил там дьячок. Старенький, одинокий.

– Кто это?

– Дьячок-то? При церкви служил. Я как в нашу деревню перешла к мужу, с ним, с этим дьячком, сдружилась. Меня ругали, то не так сделаю что-то, то из-за Ванюшки, то еще из-за чего. Я к нему бегала. Дьячок этот, такой маленький был старичонка, весь седой, худенький, сгорбленный и черный как птица-ворон. Он меня успокоит, чаем напоет, историю расскажет. Как он служил в церкви, да какие иконы у них там были, какие золотые чаши, кресты. А то мы с ним вместе на службу ходили. Церковь здесь у нас была, в соседней деревне. Хорошая такая, с колокольней. Не большая, но богатая. Разрушили ее. Сейчас только стены остались. И то не целиком. А хитрый, верно, он был. Перед тем, как это случилось, он ушел куда-то. Не было его несколько недель. Люди собрались, пошли церковь разграбить. Она закрыта была, ворота хорошие там, крепкие. Топорами и кто чем – открыли, а в ней ничего и нет. Ни икон, ни убранства, ни золота, ни серебра. Только стены пустые. А когда – кто вынес – никто и не знает.

Вот потом думали – куда могло подеваться всё. Говорили – это дьячок всё унес и спрятал. А когда унес и где спрятал? Неведомо. Весь дом у него перевернули. Нет ничего. Он вообще очень бедно жил. Чашка, миски железные, ложки деревянные, чугунки, лежанка, да из одежки – кое-что. Плюнули. Сжечь, говорят надо, его дом. А тут другие дома – рядом совсем. И лето сухое было, ветреное. Нет – жечь будем, все деревню пожгем. Так и остался его дом. Не тронули.

А потом, он – дьячок – пришел. Все его спрашивать: «Где был?» Он, говорит: «Не смог смотреть, что с церковью будет – вот и ушел». А кто и чего там вынес – знать не знает. Не мог он об этом говорить спокойно, плакал. Больше и в деревню ту, где его церковь была – не ходил.

Так и оставили его в покое. Совсем он бедно жил. А я к нему по-прежнему ходила. Он меня успокаивает, а я ему помогала. То печку натоплю, картошки в чугуне сварю, то принесу молока, то на огороде посажу – чего скажет. Старенький он совсем был. А по округе все ходили слухи – где же золото из церкви спрятано? Копать хотели – а где копать? У нас леса вокруг на шестьдесят километров тянутся во все стороны. Хошь – копай, хошь – ищи.

Потом, он заболел и слег совсем. Я за ним все ухаживала. Однажды, кричит из окна: «Марусь, пойди ко мне…»

– А Марусь, это кто?

– Да как кто? Это – я же.

– Все ты! Как у тебя имен много. А у меня вообще одно имя и никак оно не изменяется. А у тебя вон сколько!

– Да, такое имя. Кому как нравиться, тот так и зовет. Дьячок меня Маруся звал. Вот я к нему прибежала. Он помереть собрался. Лежит, тихий такой. Я у него посидела, помолилась. Он улыбается. Хорошо, говорит, что ты со мной. Одному плохо помирать. А потом, стал мне рассказывать, про тот случай, когда церковь разрушили. А с той поры уже много лет прошло. И по всему получалось, что он заранее знал, что такое будет, и все заранее из церкви вынес и спрятал на сохранение. «Я тебе, – говорит, – сейчас скажу, где все. Когда хорошие времена будут – надо это все в церковь возвратить!». Рассказывает, а голос все тише, тише… Я уже к нему склонилась. Он прямо на ухо мне шепчет.

Потом, говорит: «Маруся, очень мне смятанки хочется.»

– Я вскочила, кричу ему: «Сейчас, я принесу.» Побежала домой, в чашку смятаны набрала и бегу к нему скорее. А он умер уже. Так и не успел смятаны поесть.

– А он успел тебе рассказать, куда он все богатство спрятал?

– Нет, лежал и улыбался. Хороший был старичок.

Потом еще в шутку говорить стали, что он богатство под камень запрятал. У реки лежал огромный плоский камень. Большой такой, на него две коровы могли бы встать рядом. Над землей всего вот настолько выступал – и бабушка показала на край своего резинового сапога. Так, сдуру, говорили, что, верно золото – под этим камнем.

– А может оно там и есть?

– Что ты? Камень этот все время там лежал. А как его дьячок поднять-то мог. Сколько центнеров он весит – и не сосчитать. Его, верно и трактор с места не сдвинет. Откуда только камень такой в наших местах – ума не приложу. Черный. У нас, сама видишь, земля мягкая, никаких камней не встречается никогда…

А я так осталась жить. Дом дьячка постепенно разрушался. Осталась только сильнушка одна. Она из крепких бревен была. Мы ее стали использовать под разные нужды. Родни у него не было никого. Мы сами его похоронили.

Потом уже я привыкла. Стали тут жить. У меня народился первый сын, Федка. Как отца назвали. Потом второй – Костя. Потом еще сынок Володька и дочка.

– Послушай, дядю Костю я знаю, а где тот первый – Федка и муж твой Федор? Дедушку не так зовут. – Девочка сильно удивляется. Она была маленькая, и ей особо никто не рассказывал про семейные дела.

– Дедушка – это же второй у меня муж. А как война началась и Федора, и Федку, ему только и было-то восемнадцать