– А ты как же?

– А я – что? Я одна с детьми осталась.

– А Ванюшка твой, где был?

– И Ваню тоже забрали на войну. Он уже взрослый тогда был. Уже женился и отдельно от нас жил. Жену взял с ребенком. Хорошо они жили. Его, слава тебе, не убило. Так он прошел всю войну. Даже в Берлине был. Рассказывал потом много про свою службу. В разведке, где-то служил. Сутками они ходили. Уставшие. Придет из одного дозора. Кинется, как есть на землю и спит. А его будят: «Вставай, некому идти. Все группы пропали. Ты, только, счастливчик, возвращаешься. Вставай, идти надо». И теребят его, теребят. А он спит непробудно. Только до этого не спал по двое суток. Потом, встанет и голову прямо в бочку с ледяной водой. Кулаком лед на ней – пробьет. И головой туда, в мерзлую воду. Так только и проснуться мог. И пойдет, опять в разведку. Хорошо он служил. Его очень уважали. Да и счастливый был. Его там прозвали Золотой. Все улыбался, как светился.

Он уже потом, когда победили, из Германии прислал нам посылку. Все собрались у нас тогда, и отец с мачехой были, помню. Развернули посылку, а там материи шелковой рулон. Написал письмо, чтобы пошили всем бабам платья. Что это шелк – это я потом узнала. А тогда и понятия не имели, что это за шелк такой. Красивый. С цветами. Синий-синий фон, а по нему розовые цветы. Мы его всё гладили руками. Никогда такой красоты не видели. Да, и ни у кого во всей округе таких платьев не было. Мы обрадовались! Стали придумывать, как сшить, да как выкроить. Но только, не вышло ничего.

– Почему же не вышло? Вы не знали как шить? – спрашивает внучка.

– Нет, что ты!. Мы все шили хорошо. Сами придумывала, выкроим и сошьем на руках. Ткали, да вязали. Сами кружева, знаешь, какие умели делать. Загляденье. Что только не делали: и подзоры кружевные, и белье, и полотенца. Расшивали все цветами гладью, да крестом. На иконы делали оправы-шторки. Скатерти, какие плетеные. Все сами делали!

– Тогда, что не вышло у вас с платьями?

– А мы положили до поры эту материю шелковую в сундук на сохранение. А мачеха – взяла втихую весь рулон, да сменяла его на базаре на ситец. Притащила ситец: «Вот, говорит, шейте теперь. А то, что вздумали – такую материю на себя напяливать. Не про вас это!». И ситец то какой-то – страшно глянуть. Не понимала ничего. Вот какая была.

– Вредная.

– Дура, одно слово.

– Бабушка, ты опять!

– А я что, такая она была дурная, и никак по-другому не назовешь. Бывает такой человек никудышный. Через него все портится. Отец наш с Ванюшкой был тогда, еще до войны, председателем. На фронт его не взяли – он старый был. А как пришел Ванюшка после победы с фронта, так его поставили кладовщиком. У нас склады по всей округе были большие, картошку хранили, зерно, семя льняное. Как было хорошо: льном поля засеют, он цветет голубым цветом, как небо. Издалека смотришь на такое поле – все голубое, докуда глазам видно. Потом собирали, колотил лен. На фабрику отвозили. Ткань там из него льняную делали. А из семени – масло выжимали. Хорошее масло. Сейчас – не стали делать. Черт их знает, прости господи, – почему. Все поля льняные запустили. Подсолнечник сажают. Только он у нас не растет хорошо, холодно здесь для него. Его растят, растят, потом на силос весь посрезают, и скотине.

Тогда в войну было время тяжелое. Отец ездил, всех выгонял на работу в поля. Народу-то было: бабы, старики да дети. Утром в пять часов – уже едет по деревням. А ему: «Ты сначала своих буди, а потом нас. Ишь, какой нашелся!». Так, ему что ответить? Он нас и будил первыми. Все работали. И косили, и на быках пахали, и сажали, и собирали…

– Почему на быках ?

– Не было ни лошадей, ни машин. Все на фронт шло. А сажать-то надо. Кормить-то фронт надо. С колхозов все собирали до последнего зернышка. Все, что вырастим – все отдавали. А сами со своих огородов, что там вырастет, тем и кормились. Наработаешься на полях, потом придешь домой, надо у себя в огороде что-то сделать. А не сделаешь – не вырастишь – голодать будешь.

Мы, правда, не голодали. Как-то обходилось. Нас отец посылал склады с картошкой топить – чтобы она не промерзла. Мы с ребятишками печи натопим – тепло становиться. В угли картошки напихаем. Картошка пропечется – вкусная становиться. Ничего другого не надо. Наедимся этой картошки. И хорошо.

Потом война стала кончаться. В деревню мужики, какие живые остались, пришли. Брат пришел. Его назначили кладовщиком. Как раз сев был.

Вот, наша мачеха дурная, что удумала тогда. Она со своей товаркой решила у брата стащить семя льняное.

У нашей деревни работали. Мы все к нам ужинать пришли. Я хлопочу. Брат ключи от складов положил в карман фуфайки, умывался, то да се… А мачеха ключи вытащила, да к складам побежала со своей товаркой. Стащили они у него два мешка семени льняного и на наш сарай, прямо сверху, на крышу положили. Ключи – назад вернули. Утром сеять надо. Хватились, а семени – нет. Они-то думали, его много привезли для посева. А его всего и было – несколько мешков. Брата – в сельсовет, показания снимать. Где семя? Отец – чуть живой от стыда, брата – аж трясло. Как так быть могло? Стыд-то какой. Он же с войны героем вернулся. А тут – вор…

Милиция приехала, искать стали. Нашли – у нас на сарае. Разбирались. Дело завели. Мачеху с ее товаркой судили и в тюрьму посадили на семь, что ли, лет. А отец наш – повесился… Не смог он перенести такого позора. А мачеха потом в тюрьме и умерла. Вот как… Ты чего-то там делаешь? – бабушка увидела, как внучка потихонечку таскает ягодки и ест их.

– Я ничего. Ничего. Я заслушалась и забыла, что ягоды – на варенье… Ты все грустное – умерла, да умерла. Говори дальше, только не так грустно – девочка спрятала за спину руку с синими пальчиками от черники. Подальше от соблазна.

– А что говорить-то?

– Ну что-что. По давным-давно.

– Дом отцовский заколотили, так он и стоял долго-долго, пока его не продали