У папы также была привычка исчезать в спальне на цокольном этаже и отказываться выходить оттуда днями напролет – что, как мы впоследствии узнали, было одним из симптомов тогда еще не распознанного биполярного расстройства. В те времена мы называли это просто «папочка не очень хорошо себя чувствует». Он устраивал себе нору в постели гостевой спальни и прятался в ней с головой. Казалось, место отца занимает маленький ребенок. Начиналось обычно с того, что его голос становился тихим и каким-то далеким. Мы спрашивали папу, все ли у него в порядке, а он бормотал в ответ что-то вроде «оставьте меня в покое». А потом вообще переставал реагировать. Мы с сестрой по очереди прокрадывались на цыпочках вниз по лестнице, чтобы проверить, жив ли он там еще. Примерно к средним классам школы у нас сложилось нечто вроде стандартного протокола. Сестра низко наклонялась над постелью, повернувшись ухом к его лицу.

– Еще дышит, – изображала она одними губами.

– Па-ап? – окликала я, стараясь делать это как можно тише. – Хочешь чаю?

Он не шевелился.

– Па-ап? – чуть громче повторяла Люси.

– Заткнисссь! – шипела я, не желая, чтобы она его рассердила. В итоге мы сдавались и поднимались по лестнице к матери.

– Девочки, оставьте отца в покое, – выговаривала она нам. – Он слишком эгоистичен, чтобы обращать на вас внимание.

Моя мать была энергичной, говорливой женщиной с широким кругом друзей и особым талантом: она умела заставить любого почувствовать себя особенным. Она ездила на темном BMW, носила дизайнерскую обувь на каблуке, имела идеальный маникюр и поддерживала индекс массы тела, равный восемнадцати. Она дружила со Стингом и Робином Уильямсом. А однажды, когда я училась в седьмом классе, во время вечеринки на яхте Пола Аллена ее поцеловал Джастин Тимберлейк. Мама коллекционировала знаменитых и богатых друзей, и повсюду, где бы она ни оказалась, ее окружала орда обожателей, молодых и не очень.

Ей нравилось притворяться итальянкой, и итальянская фамилия отца, вероятно, была тем единственным, что ей в нем нравилось. Мама учила итальянский, одевалась как итальянка, пересыпала свою речь хитрыми легкими намеками, используя слова чао вместо «привет» и «пока» и бачи – вместо «целую», и при встрече непременно расцеловывала знакомых в обе щеки. Она часто вздыхала о том, как тоскует по Италии, и все, кто входил в ее круг общения, медленно, но верно пришли к выводу, что она – итальянка, как и отец. Хотя она ни разу не солгала об этом в лоб, у нее на лице появлялась этакая особенная улыбка, когда кто-нибудь представлял ее, к примеру, «Мэрилин из Флоренции» – на что она всегда отвечала: «ах, вы имеете в виду Фиренце».

Мать почти ничего не рассказывала о своем настоящем происхождении, и мы никогда не встречались с ее родственниками. Год за годом мы с сестрой пытались выпытать у нее факты – иногда для заданного в школе фамильного древа, иногда для того, чтобы удовлетворить собственное жгучее любопытство. Однажды мы узнали, что ее детство прошло в глубокой нищете и что иногда ее семья питалась мукой, жаренной на масле, когда не хватало денег на продукты. Мы живо представили себе, как она жмется к сиротливому очагу в соломенном шалаше с земляным полом. Впечатлились и принялись донимать ее вопросами.

– А какая она, твоя мать? Откуда ты родом? Сколько у тебя братьев и сестер?

– Слишком много.

– Это понятно, но сколько?

– Слишком много.

– Мам, мне нужно знать, сколько, потому что я составляю фамильное древо!

Вздох. Закатившиеся глаза.

– Одиннадцать.

– ОДИННАДЦАТЬ?!

– Кажется…

Любая правда о ее прошлом была невидима для всех, кто не входил в семью. Она вальсировала по миру как гламурное, прекрасное, смутно итальянистое видение. Однако мы видели трещины – как они постепенно проявлялись, углублялись и, наконец, вскрывались. Да, она была суперкрутой, и красивой, и очень нас любила. Но еще она порой напивалась, срывала картины со стен, и усыпала лестницы битым стеклом. Она мешала ксанакс с вином, оказывалась голая за захлопнувшейся на замок дверью спальни, а потом пыталась влезть внутрь по стене дома, приставив к ней стремянку и выбив окно. Как-то раз она угодила в один реабилитационный центр с Линдси Лохан, но тсс, это секрет. Однажды «случайно» переборщила с лекарствами, когда путешествовала по Италии. Мне было тогда шестнадцать. Я была дома с сестрой, когда папа позвонил из Калифорнии, чтобы рассказать об этом.

– Ваша мать в больнице. У нее передозировка валиума.

– Ой!

– Она три дня пролежала в коме. Теперь пришла в себя.

– В чем пролежала?

– В коме. Теперь пришла в себя. Они мне только сейчас позвонили.

– Ты туда поедешь?

– У нее обратный рейс уже во вторник, а пока я туда доберусь…

– Ладно.

У моих родителей было мало общего, но попытки убить себя были тем самым клеем, который скреплял нашу семью.

После того как папа повесил трубку, я повернулась к сестре.

– Мама три дня была в коме, по всей видимости. Но теперь пришла в себя.

– В коме? Почему?

– Приняла слишком много валиума.

– Ой!

Мы немного постояли, помолчали.

– Может быть, отправить ей эсэмэску? – предположила Люси.

– Хочешь – отправь.

– Она может на нас разозлиться. Если поймет, что мы знаем.

– Тогда не отправляй.

Родители спали в отдельных комнатах, вели каждый свою жизнь и имели разные интересы, из-за чего мы с Люси тоже были отдельными существами. Они давали нам с сестрой всю свободу, о которой можно было только мечтать, и еще немного сверху. В результате родительской безалаберности я превратилась в гиперактивное чудовище, препиравшееся со школьными директорами и обожавшее театральность. Моя сестра, напротив, стала мрачной и саркастичной. Мы жили в доме, который часто казался пустым: мать запиралась в «своей башне», как отец называл хозяйские комнаты на верхнем этаже, а он сам прятался в «своем кабинете», как мама называла его спальню на цокольном этаже. Мы разговаривали друг с другом через интерком домашнего телефона.

К примеру, позвонила мама.

– Что делаете, девочки?

– Смотрим «Дарью»[4], – ответила сестра, хрустя чипсами.

– Вы целый день у телевизора, идите, займитесь чем-нибудь другим.

– Ладно. – Люси повесила трубку и снова увеличила звук. Минуту спустя мать перезвонила.

– Все еще смотрите телевизор?

– Да.