Плиты? И грубо-обработанные плиты, и высокие плоские валуны, поставленные на попа, с нанесёнными на них непонятными руническими знаками.

Руническими? Да, где-то на самых задворках подсознания Егора жило-существовало это понятие-воспоминание.

— Шаманское кладбище, — шептал Егор. — Подумаешь, мать его, не страшно. И не такое видали…

Здесь он Душой не кривил. Действительно, в самой глубине этой самой Души жила железобетонная уверенность, что её (Души), хозяин способен на многое. На очень — многое. Что, собственно, и доказал — когда-то, где-то, кому-то — в жизни своей прошлой, сознательно подзабытой.

Тем не менее, проходя — туда и обратно — мимо шаманского кладбища, Егору казалось (чувствовалось?), будто бы за ним кто-то наблюдает. Внимательно так наблюдает, вдумчиво и пристально.

Может, действительно, казалось. А может, и нет…

Ещё каждый день — по два-четыре часа — он работал. То есть, писал.

Егор для этого и поселился в заброшенной хижине, расположенной на далёком чукотском мысу.

Игра такая, мол, пока не напишу полноценную трилогию — о верной и счастливой любви, домой, то есть, в Питер, не вернусь.

Главную Героиню трилогии звали — «Александра».

Так звали и жену Егора, безвременно умершую несколько лет тому назад…

Все мы играем — в Игру — на природе.

Все мы — играем. Вдали.

Замерли в стенке — железные гвозди.

Замерли — все корабли.

Замерли, замерли. Все — давно — замерли.

Быт — как всегда — правит бал.

Сердце давно — безнадёжно — изранено.

Осень, старый вокзал.

Новый побег — лекарство от скуки.

Старая, право, Игра.

Новенький труп, а над трупом — мухи.

Это — увы — навсегда.

Как бы там не было — Зла уже налито.

Там. На заре. Поутру.

Счастлив бывает лишь тот, кто — как правило,

Часто играет — в Игру…

Счастлив бывает лишь тот, кто — как правило,

Часто играет — в Игру…

Пришла долгожданная чукотская весна — ветреная, хмурая и сырая. Наступил июнь месяц.

Роман был закончен. Точка поставлена.

— И жизнь — закончилась, — решил Егор. — Не вернусь я больше в Питер. Никогда.

Он закрыл толстую общую тетрадь (последнюю, так же плотно исписанную, как и все предыдущие тридцать пять), прошёл к кровати, лёг на матрас и отвернулся к стене.

— Всё на этом. Буду лежать и ждать смерти. Сашенька, скоро мы встретимся. Жди. И я буду ждать. Санечка…

Лежал и ждал.

Сутки, вторые.

Время текло — как приторный яблочный сироп.

Перед внутренним взором мелькали — надоедливым калейдоскопом — отрывочные картинки из прошлой жизни, связанные, в основном, с молодой черноволосой женщиной — милой, очень стройной и улыбчивой. Всё медленней и медленней мелькали. Очень хотелось пить…

«Вот, и всё», — пробежали в голове печальные мысли. — «Прощайте, люди-человеки. Пусть у вас всё будет хорошо. И у нас с Саней — хорошо. Но как же хочется пить. Пить. Пить. Пить…. Что это? Вертолёт где-то гудит? Ну, и пусть себе — гудит. Похрен…».

Запёкшиеся сухие губы почувствовали влагу — холодную, шипучую и слегка кисловатую.

— Пей, родной, — посоветовал чей-то смутно-знакомый баритон. — Пей, бродяга. Молодец.

— Как он там? — поинтересовался густой бас. — Жить будет?

— Будет, — заверил баритон. — Мы успели…

Сознание постепенно возвращалось. То есть, медленно, но неуклонно восстанавливалось.

— Глюкозы бы ему вколоть, — посоветовал заботливый бас. — Для пущего порядка. Вон, какой истощённый, кожа да кости.

— Глюкозы? — насмешливо фыркнул баритон. — Ох, уж, эти штатские деятели. Затейники, право слово…. Истощённый, говоришь? Так и тот, второй, выглядел крайне измождённым и усталым. Всё, что называется, одно к одному…. Прапорщик!

— Я! — отозвался звонкий женский голосок.

— Вколи-ка клиенту «Всплеск».

— Какой конкретно, господин генерал-лейтенант?

— А мы сейчас у самого приболевшего и спросим, — вальяжно хмыкнул баритон. — Эй, отставной майор. Эй! Слышишь меня, сукин кот?

— Слышу, — ещё до конца не понимая сути происходящего, пробормотал Егор. — Ушные пробки, слава Богу, отсутствуют.

— Это, Петров, просто замечательно. Личная и регулярная гигиена — дело наипервейшее и, безусловно, важное. Для военного человека наипервейшее. Я имею в виду — после Устава…. Так как, болезный, какой «Всплеск» ты предпочитаешь?

— «Второй», пожалуй. Исходя из опыта прошлых лет…

— Прапорщик.

— Я!

— Выполнять.

— Есть!

Правого предплечья осторожно и ненавязчиво коснулось что-то льдисто-холодное.

Острая короткая боль. Звенящая тишина. По телу потекла — медленно-медленно и неуклонно — приятная обволакивающая теплота. Вдоль позвоночника шустро и весело побежали мелкие ласковые мурашки. В висках закололо — нежно и успокаивающе.

— Пошёл процесс, — довольно хохотнул баритон. — Открывай, отставной майор, глазоньки. Открывай-открывай, голуба моя. Не стесняйся, морда гражданская.

Егор послушно разлепил ресницы и мысленно прокомментировал увиденное: — «Их трое. Мордатый, высокий и самоуверенный до полной невозможности — это Виталий Павлович Громов. Заслуженно самоуверенный, надо признать, так как является действующим генерал-лейтенантом российского ГРУ. А это, мои дамы и господа, совсем даже и не шутки. В том плане, что не портянка позапрошлогодняя, заскорузлая…. Рядом с ним — миниатюрная кареглазая шатенка лет так двадцати семи-восьми, облачённая в стандартный «грушный» камуфляж. Верочка, опытный врач широкого профиля и верная любовница Палыча. Матёрый генерал-лейтенант — без симпатичной военно-полевой жены? Не смешите. Так, просто-напросто, не бывает. Нигде и никогда. Генерал-лейтенант ГРУ — это вам не гей худосочный, элегантный и наманикюренный…. Третий, который басит? Вот этот, как раз, классического гея и напоминает: худосочный, очкастый, с обширными залысинами и живыми бегающими глазками…».

— Сергей Васильевич к гадким пэдорастам не имеет никакого отношения, — поспешил заверить догадливый генерал-лейтенант. — Штатским гадом буду. Во-первых, он является серьёзным и уважаемым учёным. А, во-вторых, пока летели к тебе, майор, из Анадыря, он очень активно тёрся своими костлявыми коленками о безупречные ляжки моего личного прапорщика. Мол, теснота и всё такое прочее…