животину на волю. Теперь конец веку придет через огонь. Люди не будут знать, где укрыться от него, и все сгинут.

– А что же делать, бабушка? – спросила Анюта. – Как же спастись?

– Никто от этого не спасется, надо только жить по-человечески, большого греха не делать.

Старушка встала с табурета, раздвинула занавески и распахнула створки окна. Открылась улица и кусок неба. Плотным хороводом кружились на небе звезды. Показывая на Млечный Путь, бабушка Ганна молвила:

– По этой дороге все грешники на Страшный суд пойдут.

Поискав на небе еще, старушка показала созвездие Лебедя:

– А вот крест православный. Запомните его и никогда не отрекайтесь.

Дети вгляделись в переплетение звезд с вертикальным столбом и двумя поперечинами.

– А теперь, пока светло, закрывайте глаза, я буду тушить свет.

Девочки нырнули под одеяло, старательно зажмурились. Старушка прочитала короткую молитву, перекрестила внучек и задула керосинку. За спиной послышался жалобный голос Анюты:

– Ба! Я, кажись, глаза неправильно закрыла.

– Смотри не открывай! – предупредила старушка. – Если откроешь глаза, как потом в темноте их правильно закроешь?

Подойдя к кровати, она на ощупь нашла веки Анюты, осторожно и ласково поглаживая их, проговорила:

– Все, теперь правильно они у тебя закрыты, спи с Богом.

* * *

Тамара проснулась от непонятного чувства. Ей не хотелось на двор, и кошмар ей не снился. Она просто очнулась и вышла на улицу. С разных концов села слышался ленивый брех дворовых псов, в дальних садах выводил старательную трель запоздалый соловей – известно, что вьет он песни только до летнего солнцеворота. В хлеву, почуяв приближение утренней дойки, тихо замычала корова. Дремавшая на чердаке кошка спрыгнула вниз и принялась тереться о ноги девочки, выпрашивая свою порцию молока.

Стоя посреди двора, Тамара залюбовалась ночным небом. Звезды низко нависли над селом, от их света готовы были вспыхнут соломенные крыши домов.

Коротки летние ночи. На востоке уже обозначилась светлая полоска, обещавшая начало нового дня, а из курятников неслась петушиная перекличка. Тамара знала: так будет всегда. Она не повзрослеет, братья и сестры останутся теми же и никогда не изменятся, мама будет заботливой и ласковой, а отец не перестанет играть на медной трубе.

Минувший вечер был субботой 21 июня 1941 года.

* * *

Дмитрий Григорьевич Безрученко родился в предпоследний год уходящего века, успел немного повоевать на Империалистической, когда германский фронт развалился – пришел домой. В восемнадцатом попал в красный полк, проходивший через Дуванку. Через несколько месяцев бутурлиновский мужик, однополчанин Дмитрия, помогал Ирине выгружать из подводы ее бившегося в тифозном жару, обовшивевшего супруга. Под всеобщую мобилизацию Дмитрий Григорьевич не попадал. Федору до призыва оставалось целых два года. Снаряжать в армию в этом доме пока было некого.

В белогорской семье Журавлевых отец семейства имел уже преклонный возраст – сорок семь. В Гражданскую он попал в Богучарский партизанский полк, преобразованный затем в дивизию Красной армии, и провоевал в нем до конца войны. За это имел два наградных листа «Красный партизан», гордо висевших на стене рядом с духовой трубой. Виктору в апреле исполнилось только шестнадцать.

Война гремела вдали, ее пока не было слышно, но уже тянула она свои костлявые пальцы сюда, на донские берега. Приходилось каждый вечер, прежде чем зажечь лампу, закрывать ставни и затыкать тряпьем оконные щели. Люди, и раньше пропадавшие на работе с рассвета до заката, теперь не появлялись дома сутками.

С запада приходили тревожные вести, а ближе к осени потянулись первые караваны беженцев. Поначалу отдельные семьи на подводах, запряженных волами и лошадьми. Пейсатые ортодоксы, закутанные в черные шали женщины и седые старики с глазами, полными тысячелетней еврейской печали, несли в донскую степь дух невиданной страны, вывезенный из древних местечек Украины. Белогорцы, провожая взглядами бредущих по осенней грязи скорбных иудеев, понимали: что-то сковырнулось в этом мире, не придется ли и нам вскорости так же собираться в дорогу?

За беженцами потянулись гурты коров и овец, госучреждения, рабочие заводов, служащие, активисты и все те, кто по разным причинам не захотел оставаться на оккупированной территории.

В Белогорье работали два парома: небольшой пассажирский и вместительный грузовой, рассчитанный на 15-тонную ношу. Были паромы и в других крупных селах, но в Белогорье к переправе и дальше, вплоть до самого Павловска, тянулось каменное шоссе, а это в сезон осенней распутицы было важно.

Среди череды нескончаемых дождей в середине сентября выдался день, блеснувший ярким солнцем бабьего лета. Оно грозилось хоть немного подсушить напитанную влагой землю.

Дмитрий Безрученко сидел в конторе заведующего фермой, заполнял ведомости. Украдкой глянув в окно и заметив сгущающиеся за рощей тучи, он с досадой подумал: «Чертова природа, не даст грязюку вывести».

В контору заглянул парнишка:

– Дядь Мить, мы свиньям корм задали, разрешите на обед?

– Скажи бригаде, пусть идут. Я в конторе буду, вернетесь – тоже схожу. Только ворота на ферму снаружи прикройте! – крикнул парнишке вдогонку Дмитрий.

Грозовые тучи наползали все плотнее. Отдельные крупные капли, принесенные ветром, стали барабанить в окно. Взрыв грохнул одновременно со вспышкой молнии. Дмитрий почуял под ногами земную дрожь. Через окно конторы он разглядел полыхнувшую крышу фермы. Он кинулся к воротам, сдернул крючок, распахнул створки настежь.

Свиньи таранили боками перегородки и стены, обрушивая с них глину, гневно рыли пятаками землю. Дмитрий бросился открывать калитки, в спешке выгонял свиней из станков. Взбесившиеся от испуга, метались они куда попало, несколько раз сбивали его с ног. Труднее всего пришлось со свиноматками: скаля пасти, они не желали никого подпускать к поросятам.

Выломив жердь, он отчаянно хлестал их, выгоняя на улицу. Свиньи выбегали в огороженный пряслами загон, обезумев от страха, кусали друг друга. Дмитрию не давали покоя две убитые молнией свиньи, он видел их мельком в одном из загонов. «И за них ведь спросят», – пронеслось в голове, и он побежал обратно на ферму.

Косые струи дождя полосовали Степана, родного брата Дмитрия. Он возвращался из Павловска и за стеной воды не сразу заметил поднимавшиеся в небо клубы желто-серого дыма.

По полю бежала мокрая баба и голосила:

– Митька Крайнюк сгорел!

– Брешешь! – остановил