У него были холодные серые глаза, как у волка, он никогда не моргал и смотрел на говорящего, не отрывая взгляда. До того, как он подавил датскую революцию, его называли Ящерицей.

Потом об этом прозвище уже не вспоминали.

Гульбергом звался тот человек, роста невеликого, но преисполненный внутреннего величия; это был верный стиль.

Он сам никогда не употреблял выражение «датская революция».

На портретах у них всегда очень большие глаза.

Поскольку глаза считались зеркалом души, их всегда делали очень большими, слишком большими, словно в пол-лица; сверкающие, мудрые глаза, значительный и прямо-таки неотвязный взгляд. Глаза, в которых запечатлена сущность.

А уж истолковывать их выражение предстояло зрителю.

Гульберг сам с отвращением бы отверг мысль о конной статуе. Он ненавидел лошадей и боялся их. За всю свою жизнь он ни разу не сел на лошадь.

Его творчество, его книги, написанные еще до прихода в политику и после этого, были уже сами по себе памятником. На всех портретах Гульберг предстает сильным, цветущим, а отнюдь не преждевременно состарившимся. Обладая властью, он создал канон; ему даже не требовалось раздавать указания. Художники приспосабливались безо всяких распоряжений, как и всегда.

Творцов и художников он считал слугами политики. Они должны были отражать истину, которая в данном случае соответствовала внутренней правде, затемненной внешней невзрачностью.

Его ничтожество, однако, долго приносило ему некоторую пользу. Во время датской революции незначительность служила защитой. Люди выдающиеся погибали и уничтожали друг друга. И вот остался Гульберг, ничтожный и одновременно самый значительный на фоне открывавшейся его взору местности, среди поваленных деревьев.

Образ могучих, но поваленных деревьев его привлекал. В одном из писем он говорит об относительной незначительности высоких растущих деревьев и об их гибели. За многие сотни лет в датском королевстве повалили все большие деревья. Прежде всего дубы. Их вырубали для строительства кораблей. В результате государство лишилось могучих дубов. Он пишет, что произрос на этой опустошенной местности, как куст, который возвышается над пнями, оставшимися от поваленных и уничтоженных высоких деревьев.

Прямо он этого не пишет, но совершенно ясно, чтó имеется в виду. Так из ничтожества возникает величие.

Он считал себя художником, отказавшимся от творчества и избравшим политическое поприще. Поэтому он восхищался художниками и в то же время презирал их.

Его сочинение о «Потерянном рае» Мильтона, опубликованное в 1761 году, когда он был профессором Академии Сорё, — это критика надуманных описаний небес; надуманных в том смысле, что поэт допускает вольности по отношению к объективным фактам, упомянутым в Библии. Мильтон, пишет Гульберг, превосходный поэт, но его следует упрекнуть в умозрительности. Он позволяет себе вольности. Эта «так называемая священная поэзия» допускает вольности. В шестнадцати главах профессор категорически опровергает «проповедников вольнодумства», позволяющих себе «домыслы». Они создают неясность, преступают границы и позволяют грязи творческого вымысла все осквернить.

Художественному творению непозволительно искажать факты. Художественное творение — очернитель фактов. Живопись он, правда, не имеет в виду.

Творцы часто позволяют себе вольности. Подобные вольности могут приводить к волнениям, хаосу и грязи. Поэтому даже благочестивых поэтов необходимо одергивать. Мильтоном профессор, тем не менее, восхищается, хоть и неохотно. Он характеризуется как «превосходный». Мильтон — превосходный поэт, позволяющий себе вольности.

А вот Хольберга[5]профессор презирал.

Книга о Мильтоне принесла ему удачу. Особенно восторгалась набожная вдовствующая королева, высоко оценившая эту острую и в то же время богоугодную критику, поэтому она и распорядилась назначить Гульберга гувернером сводного брата короля Кристиана — принца крови, бывшего слабоумным или, пользуясь часто употреблявшимся тогда словом, дебилом.

Анализ соотношения фактов — четких постулатов Библии и художественного вымысла — «Потерянного рая» Мильтона и положил начало его политической карьере.

Нет, никаких конных статуй.

Раем для Гульберга было то, что он завоевал на своем пути от владельца похоронной конторы в Хорсенсе до Кристиансборга[6]. Там он закалился и научился ненавидеть грязь.

Свой рай Гульберг завоевал сам. Не унаследовал. Завоевал.

На протяжении нескольких лет его преследовал недоброжелательный слух; злонамеренно истолковывали его невзрачность, то есть внешний облик, который, в конце концов, все же был приукрашен и возвеличен с помощью художников, после того, как он в 1772 году захватил власть. Распространился слух, что когда ему было четыре года и всех поражал и восхищал его певческий голос, любящие, но бедные родители кастрировали его, узнав, что в Италии для певцов открывались большие возможности. Однако, к их разочарованию и досаде, достигнув пятнадцатилетнего возраста, он отказался петь и переключился на политику.

Все это было неправдой.

Его отец, бедный владелец похоронной конторы из Хорсенса, никогда не слышал оперы и никогда не стремился получить доход от кастрированного ребенка. Эта клевета, как было доподлинно известно Гульбергу, исходила от итальянских оперных певиц при копенгагенском дворе, а они были шлюхами. Все просветители и богохульники, особенно жившие в Альтоне, — змеином логове просвещения, пользовались услугами итальянских шлюх. От них исходила всевозможная грязь, и этот грязный слух — тоже.

Странное преждевременное старение, которое, однако, проявлялось лишь внешне, наступило рано, в пятнадцатилетием возрасте; врачи оказались бессильны. Поэтому он презирал и врачей. А Струэнсе был врачом.

Что касается слуха об «операции», то он разделался с ним только когда обрел власть и, следовательно, перестал казаться незначительным. Ему было известно, что сплетни об «оскоплении» вызывали к нему неприязнь. Он научился с этим жить.

Однако Гульберг фактически подтвердил глубинную правду этого, хоть и неверного, слуха. А правдой было то, что его благочестивые родители уготовили сыну роль владельца похоронной конторы, но он от нее уклонился.

Он сам наделил себя ролью политика.

Характеристика, данная английским посланником королю и Гульбергу в 1782 году, озадачивает, но в то же время правдива по своей сути.

Посланник, похоже, выражает удивление по поводу «любви» Гульберга к королю, чью власть он украл и чью репутацию уничтожил. Но ведь и сам Гульберг не переставал поражаться проявлениям любви! Как можно ее описать? Он без конца задавался этим вопросом. Все эти красивые, высокие, блистательные люди, знающие толк в любви, были такими слепцами! Политика — это механика, ее можно анализировать, конструировать; она в каком-то смысле машина. А все эти сильные, выдающиеся люди, знающие толк в любви, как же могли они наивно допустить, чтобы ясную политическую игру затмила гидра страсти!