Так же, как Элен и Ли, Грейс влилась в ряды миллионов американок, откликнувшихся на патриотический призыв пойти во время войны на работу, стала одной из тех, кого журнал Life окрестил «героинями нового порядка»[31]. Однако ее резоны, в отличие от Элен и Ли, были продиктованы не столько необходимостью заработать на жизнь, сколько желанием сбежать из дома мужниных родителей. Патриотизм служил прикрытием для ее бунта. Чтобы устроиться на работу на авиационном заводе к северу от Ньюарка, Грейс соврала, что она опытный «прокладчик курса». Ее зачислили в соответствующий отдел, и девушка оказалась настолько способной, что начальник отправил ее на вечерние курсы при Инженерном колледже, чтобы сделать из нее профессиональную «техническую рисовальщицу»[32]. Так Грейс оказалась среди единомышленников. Дело в том, что рисовальщиками тогда становились многие художники, нуждавшиеся в заработке. В сущности, в те времена школой искусства для большинства становились курсы технического рисунка[33]. Однажды во время перерыва на кофе разговор однокурсников перескочил на тему «настоящего» искусства, и один из коллег спросил Грейс, художница ли она, как и многие из них. Она ответила, что да, она пробовала себя в этом деле. Тогда парень спросил, что она думает о современном искусстве, на что девушка заявила: «Понятия не имею, что это такое». И он принес ей альбом работ Матисса[34]. «Мне стало ужасно интересно, и я спросила: “А можно мне взять это на время? Потому что мне кажется, что я тоже так смогу”. Я притащила альбом в свою комнату в дом родителей мужа… и очень скоро поняла, что я так не могу»[35]. В ответ на ее сетования коллега сказал ей, что берет уроки у местного художника Исаака Лейна Мьюза, и если Грейс хочет научиться писать, как Матисс, то Айк — именно тот, кто ей нужен. И она поступила на еженедельные вечерние курсы[36].

На первом же уроке рисунка в мастерской Айка он, какое-то время постояв за спиной новой ученицы, сказал:

— Судя по всему, вы давно не рисовали; ну ничего, попрактикуетесь, и дело пойдет лучше.

— Я никогда раньше не рисовала с натуры, — призналась она в ответ на критику.

— Ну, тогда у вас просто отлично получается[37].

Эти слова сразу же укрепили уверенность Грейс в собственных силах.

И в крошечной мастерской, устроенной в спальне, которую Грейс делила с сыном, и в классе Айка молодая женщина чувствовала, что живет полной жизнью. Во всех остальных ситуациях — что на работе, что в роли матери, верной жены воюющего солдата и послушной невестки — она жила словно во сне. Все ее мысли были сосредоточены на творчестве, и прежде всего на главном вопросе: как им заниматься. «Это было ужасно, ведь раньше у меня не было для этого никаких возможностей. Оказалось, я чертовски хорошо рисую, но для настоящего искусства у меня ничего не было, потому что в детстве я никогда не занималась творчеством. Жизнь изначально не дала мне ничего, что могло бы послужить мне подспорьем на этой ниве, — объясняла потом Грейс. — Я была на редкость неуклюжим художником». Однако самым важным в данной ситуации было то, что она уже точно знала: она — художник. И чтобы испытать чувство сладкого триумфа в момент, когда она сможет с полным правом себя так назвать, ей нужно было только одно — упорный труд[38].

Вскоре после начала работы на авиационном заводе Грейс обнаружила, что получает вполовину меньше коллег-мужчин за одну и ту же работу. Потребовав повышения и получив его, она накопила достаточно денег, чтобы снять жилье в Ньюарке, где спряталась от пристальных взглядов родителей Боба. А кроме того, так она оказалась ближе к Айку. Он был женат и почти в два раза старше ее, но стал ее любовником. «На самом деле он больше научил меня тому, что делать в постели, чем рисованию и живописи, — утверждала Грейс[39]. — После секса с Айком у меня все болело, буквально все, с головы до ног». Она вспоминала, что после их первого секса подумала: «Так вот что это такое!»[40]

В 1945 году, с окончанием войны, земля под ногами американского общества сдвинулась. С 1940 по 1946 год, в этот очень короткий по историческим масштабам промежуток времени, ткань жизни в США менялась постоянно. Очень сильно. Браки, скрепленные накануне битв клятвами в вечной верности, в мирное время разваливались — пятьсот тысяч в одном только 1945 году. Миллионы семей, сорвавшихся с насиженных мест для работы на военных производствах, не вернулись обратно. А миллионам женщин, которые в военные годы смогли обрести уверенность в себе и реализоваться в профессиональной жизни, пришлось возвращаться обратно к стиральным машинам и плитам[41]. И там они столкнулись с детьми — непослушными, озлобленными и зачастую склонными к правонарушениям детьми. Как это ни невероятно, но, по словам психологов, это было одновременно результатом и пренебрежения со стороны тех матерей, которые выбрали работу вне дома, и излишней заботы и контроля мам-домохозяек[42]. Словом, традиционное американское общество разваливалось на куски, и многим хотелось верить, что в этом виноваты исключительно женщины. Так, в одном послевоенном бестселлере под красноречивым названием Modern Woman: The Lost Sex («Современная женщина: потерянный пол») в приступе осуждения этих существ, сбившихся с пути истинного, автор заявлял, что они зашли «в тупик и теперь затаскивают туда же все остальное общество»[43]. А в конце 1940-х годов ворчанию и стонам, угрожавшим разрушить структуру традиционной американской семьи, дали конкретное имя — «женский вопрос». Эта тема неустанно обсуждалась в обществе, а «эксперты» в конце концов пришли к заключению, которое с огромным воодушевлением разнесла по городам и весям массовая пресса: если женщину привести в чувство, если она опять примет роль, для которой ее создала природа, — роль помощницы своего мужчины и матери своих детей, то все вновь будет хорошо[44].