class="p1">Слезы омолаживают — это доказано.

Интересно, что все это в природе человеческой, — и собаки, и кошки, и самый распоследний цветок.

Октябрь

Коты размножаются ночью. Люди же, практически, всегда.

В этом вся разница.

Одно только и есть, что валериана и водка. Где же и искать счастья, если не в забвении?

Когда?

Николай настроил гитару и запел. Гости вздрогнули и сомкнули ряды. Желтая лампочка на сорок ватт светила им в лица.

После ели картошку с сырным салатом и селедкой.

Когда все закончилось, Николай в халате пошел выносить из квартиры мусор.

На улице дуло, сумерки трещали от разрядов близкой грозы.

— Мамочка родная, — подумал он, — разглядывая яркие окна, — когда же я поумнею.

Подруги

— Ну давай будем просто друзьями? — сказала она ему.

— Действительно, — сказал Заболот, — хрен ли нам не подружить теперь?

По воздуху летели паутинки. Тепло было, страсть. Через полгода, в осенние холода, поехал Заболот на базар в город и в мясных рядах столкнулся с нею.

— Привет, — сказал он, — все питаешься?

— Ох, — сказала она и, жалобно выпучив глаза, зарыдала.

В парке под мелким дождиком они из пластмассовых стаканчиков пили водку «Смирнов» со свежей карамелью.

Свою дачу Майские продали зимой, и за отдельную плату Заболот с остервенением забрасывал в крытую машину заснеженные стулья.

Красота

На Псковской дом восемь умерла старуха. Родственники заплакали, забил в барабан оркестр.

Поминать водили в три смены. Значит так. В первую сели те, кто помогал. Дали суп горячий, колбаску, пирожки, сырок.

Вторыми пошли соседи и подруги покойной. Эти сидели дольше, однако уходили не веселясь.

На вечер усадили родственников.

Брат покойницы, седой старик в роговых очках, встал и сказал слово.

— Сестра моя в молодости была красавица. А я вот ее пережил.

Он постоял, подумал, пожевал губами. Рюмка в его руках накренилась было, но он выровнял ее и, оглядев накрытый стол, неожиданно добавил с тоскою:

— Эх ты, красота-красота…

Луна над деревней в час, когда Николай умирал от жажды

Шел сильнейший, даже по нашим временам, снегопад. Он валил, пер просто, я не знаю…

С неба валились глыбы. Бух, трах, ах, ах…

Валило заборы, часовни, деревья. Мужики по избам, дети по лавкам, бабы по окнам.

На избе Николая висела табличка: «Председатель общины».

У распахнутых настежь дверей стоял Николай и сумрачно созерцал снежное наводнение. В недрах дома сидела жена-красавица и читала книги. В доме же кончилась водка.

— Ни луны, ни водки, — горько заметил председатель общины и тихо закрыл за собою дверь.

Чай

Грушенька играла «Рондо каприччиозо» Сен-Санса. Играла не по-девичьи, по-мужски. Ух, блин, как она играла. Скрипочка в ее руках кричала и пела, как ангел, узнавший сомнение. Выпускная комиссия, как спятивший луноход, съежилась в углу и топорщилась очками.

Тяжелые плотные шторы шевелил туман, лезший из окна. Душно, август, еще эти, как их, рододендроны. Серый моросящий воздух налип на окна…

* * *

Профессор Бершадский Генрих Эммануилович был уже слишком стар для подобных стрессов. От игры этой молодой и красивой женщины ему стало страшновато и тоскливо. Будто смерть увидел.

Едва дожив до тишины, он встал и, не прощаясь, ушел из класса, из консерватории. Тихо поблескивая очками, перешел бульвар и пешком взобрался на пятый этаж. Отдышавшись, открыл дверь и, войдя в прихожую, внезапно заплакал. Плакал он, чуть постанывая, указательным пальцем утирал слезы.

Успокоившись, делал чай. Потом пил его, глядя в окно на липы и каштаны вечереющего бульвара.

Чай, в общем-то, чрезвычайно тонизирует. Его профессору возили из заграницы.

* * *

Серый моросящий воздух налип на окна.

Среди избранной публики сидел Влас. Дикими глазами смотрел он вокруг. Если бы кто шевельнулся во время этого рондо, Влас бы подошел к нему и молча оторвал голову. На счастье, все сидели недвижимо. Только в самом конце, не дослушав семнадцатой доли секунды еще звучавшей музыки, быстро поднялся и бесшумно истек из залы седой мрачный старик в истертом от времени костюме.

Влас было расстроился, но Грушенька смотрела счастливыми глазами на своего лоховатого избранника, млела от волнения и глухоты, и это искупало все мелкие недочеты мироздания.

Дома Влас и Грушенька объелись мороженого и безе, что, кстати, было совершенно напрасно. К вечеру у ней началась лихорадка, которую не удалось успокоить ни доктору, вызванному назавтра, ни чаю с малиной, пахнущему на весь дом.

* * *

Серый моросящий воздух налип на окна.

Лет так двадцать тому Грушенька, еще не носившая тонких золотых серег и красной итальянской блузки с кружавчиками, ехала с мамой через Дон на поезде. Вообще, где там был Дон, Грушенька так и не поняла. Везде шли водные широкие рукава, от горизонта до горизонта там и сям были какие-то странноватые поселенья. Особенно же ей запомнился внизу, где-то под, между каким-то и каким-то берегом, грандиозный и неясный полуразрушенный мост.

Поезд шел высоко над Доном сначала по насыпи, потом по мосту, которого, конечно, видно не было, потому что он был новенький и сильный тут, прямо под ногами. Тот, старый, умирающий остов висел глубоко внизу между каким-то и каким-то берегом. В его разломе было застывшее движение опустившегося на колени человека. В его умирании было что-то такое, чего нет во всех, блин, самых распрекрасных мостах.

Все это схватилось в ее душе разом, вмиг.

Потом все пропало. Потом и Дон проехали.

Больше ничего в той поездке и не было. Только звенели ложки в стаканах чая, аккомпанируя мельканию станций и городов.

Казаки

Смелость нужна всем. Вот, например, у Николая она была. Взять свечу и пойти в оплывший от осени лес нелегко. К тому же и просто страшно. А волки, скажем? Или, допустим, сила нечистая?

Так что не скажите. На это в душе философию иметь надобно. А тут в лес, ночью, в первые, притихшие перед основательной непогодой ноябрьские часы.

Не знаю как Вы, я пошел бы вряд ли.

Свеча, она что? Огонек, и вся недолга. Горит, горит — потух. Фу — на него ветер, и потух. Тут вся слепь и выморочь в глаза набьется. Руки спички по карманам ищут, чтобы, значит, зажечь. Да поди ж ты!

Очень легко и голову разбить, если в случайный овраг скатишься.

Я знаю случаи, когда человек на ровном месте шел и умирал. Потом все говорили, что судьба.

Про альпинистов, врать не буду, не знаю ничего. Это их дело.

А Николай, как стемнело, встал тихонько, чтоб жену не разбудить, оделся, взял свечу, початый